Здесь и сейчас

– И что?.. – Для меня услышанное было потрясением: я могла себе представить все что угодно, но только не Надьку в монастыре. Видимо, ей в самом деле нелегко дались те годы, если решилась на бегство в святую обитель. – Что дальше?

– Ничего, – она буднично пожала плечами, усмехнулась, – не взяли меня в монахини. Матушка Варвара, настоятельница, прогнала. Умная была женщина, я мудрей в жизни своей не встречала. Когда я ей всю правду рассказала, она ответила, чтобы обратно в мир уходила. Твой, говорит, крест – тебе и нести. Иди, живи и работай, как Вера бы жила. Это твое на всю жизнь единственное послушание – жить, лечить и помогать. Только этим сможешь собственную душу спасти… Вот, видела сегодня, лечу и спасаю…

Она картинно развела руками, но в жесте этом не было ни намека на издевку. Я догадалась, что после настоятельницы я была вторым за эти годы человеком, с которым Надя могла быть сама собой. Хоть ненадолго, на пару часов, но оказаться той, прежней, настоящей. И она не собиралась упускать такой возможности.

– Если бы ты знала, как много я готова отдать, чтобы все вернуть! Я даже помыслить не могла тогда, в юности, что превращаю свою жизнь в ад, в сумасшедший дом. Чем старше я становлюсь, чем меньше мне остается жить, тем больнее. Как я там, наверху, буду ответ держать? Ну дали бы мне лет пять за этого проклятого Фаберже, так я бы отсидела и жила с чистой совестью. Но мне казалось: все, конец света, семья отвернется, мама из жизни вычеркнет! Ты говоришь, тебе сны про Веру жить не давали, а мне эти сны тридцать лет уже снятся. Мой единственный способ с ними бороться – стать лучшей Верой на свете.

Прожить Верину жизнь лучше, чем это она сама бы сделала. Все эти годы, каждый день я стараюсь делать так, чтобы Вера могла мной гордиться. Все свои поступки я как будто примеряю на нее: что бы она сделала в такой ситуации? Так и поступаю, раньше часто получалось вразрез с собственными представлениями о правильном выборе…

– Да это же кошмар! Это же натуральное раздвоение личности, – в ужасе перебила я.

– Ничего, я привыкла. Не жалей меня, не надо. Я давно не раздваиваюсь, я живу только этой жизнью. Я давным-давно раз и навсегда запретила себе быть Надей, Надя и в самом деле умерла.

Я растерялась. Еще недавно жаждала мести, расправы и справедливого наказания, а теперь растерялась.

– А как же живопись? Ты же не могла существовать без рисунков. Тебе проще было нарисовать, чем объяснить словами.

– Умерла Надя, умерла и живопись. Моя жизнь вышла неплохой, меня устраивает. У меня отличная работа, репутация, авторитет. Господь свидетель, но я совершенно искренне все это люблю! Люблю собак, кошек, книжки читать люблю, природу люблю, одиночество. Разве могла себе это представить?

– А где твой муж? – не могла не поинтересоваться я, пусть это и неприлично – лезть в чужую жизнь. Ко мне не относится, я и так залезла дальше некуда.

– Муж? Объелся груш!

– Как? – Я не поняла. – Умер от кишечной инфекции, вызванной фруктами? Извини…

Но вместо того, чтобы принять соболезнования, она расхохоталась мне в лицо.

– Побойся Бога, жив и здоров! – Надя помахала рукой перед лицом. – Это просто такое выражение, забыла? Оно означает, что муж ушел. Он хотел детей, а я не могла их родить. Спасибо Моне. Я же с ним спала, а потом залетела и сделала аборт, неудачно. Поэтому мой муж долго мучился, а несколько лет назад не выдержал и женился на секретарше, которая родить смогла. Так что я осталась одна любить кошек и собак. Как старая дева…

Ее слова оборвал резкий звонок, прозвучавший в полутемной тихой кухне как набат. Непрекращающийся, настойчивый, упорный звук, возвращающий нас в реальность.

– Кого это несет? – Надино удивление было недовольным, она медлила с тем, чтобы пойти и открыть входную дверь.

Неужели это Клаус с подмогой? Неужели я дождалась? Неужели спасена? Но почему тогда я не испытываю радости? Больше всего мне хотелось сейчас схватить ее за руку и не пустить, ведь так много еще не сказано, не договорено, не узнано. Через минуту наступит черед правосудия, и я не смогу больше рассчитывать на ее искренность.

Как она сказала? Надя умерла, осталась только Вера?..

Я не остановила ее, не взяла за руку. Могла, хотела, но не сделала этого. Надежда Николаевна, пригладив руками волосы, проведя ладонями по усталому лицу, вышла в прихожую, нажала кнопку домофона. Я несмело поплелась следом.

– Откройте, полиция! – раздался из переговорного устройства требовательный, официальный баритон. На экране высветилась нечеткая черно-белая картинка: трое мужчин на фоне полицейской машины, причем двое из них показались мне знакомыми. Радости я, к собственному удивлению, не испытала.

Надежда Николаевна обернулась, бросив на меня многозначительный взгляд, смысл которого был понятен и без слов: «Добилась своего, маленькая немецкая стукачка? Поздравляю!» Она не пыталась отмалчиваться, строить баррикады, требовать выкупа за мою скромную персону, просто нажала на кнопку, открывающую ворота. Мужчины прошли к дому, машина заехала внутрь.