Здесь, в темноте

Затем я совершаю ложный маневр влево, сама бросаюсь вправо и еду в Трайбеку[5], чтобы встретиться с Жюстин на вечеринке в лофте какого-то художника. Его работа заключается в разливании кислоты разной концентрации на листы матового металла, так что «художник» – не совсем подходящее слово, в Трайбеке всегда происходит что-то странное, но я все равно иду, потому что отказывать Жюстин (и это знают директора по кастингу и люди, которые контролируют толпу на распродажах образцов) можно исключительно на свой страх и риск.

Приветствуя нас у дверей, художник предлагает порошок из флакона, висящего у него на шее на цепочке. Жюстин соглашается, закатывая глаза и нюхая крошечную ложечку раз, второй.

– Он серьезно не знает, что восьмидесятые закончились? – бормочет она, пока мы вешаем наши пальто. – И что я, типа, даже не жила в них?

– Ну, он же живет в Трайбеке, – отвечаю я.

Позже, когда толпа редеет до прозрачности, она исчезает вместе с ним на спальной платформе, ее черные волосы покачиваются, точно маятник, когда она поднимается по лестнице. Я машу ей рукой, хотя она меня не видит, и задерживаюсь еще на несколько минут, допивая второй бокал элитного пино нуар, который я себе позволила. Затем спускаюсь на визжащем грузовом лифте на тротуар, тронутый свежим дождем. Поворачиваю к Канал-стрит, на ходу поднимая руку в поисках такси и наблюдая, как уличные фонари окрашивают мои пальцы в натриево-желтый, призрачный цвет. Я слышу, как кто-то позади меня цокает обувью по булыжнику, на полсекунды позже меня. Я резко оборачиваюсь, но никого и ничего не обнаруживаю – только улица, тени и фальшиво-розовое обещание угловой вывески «Лото». Затем из-за угла с визгом вылетает такси, ослепляя фарами. Я машу ему и скороговоркой произношу свой адрес слишком высоким голосом. Сжимая руки в кулаки и закрывая глаза, я заставляю себя не смотреть в заднее окно машины, пока она мчит меня домой.

* * *

В понедельник вечером, когда в большинстве театров темно, Жюстин на каблуках, более головокружительных, чем обычно, каким-то образом поднимается по моей лестнице. Мы заказываем тайскую еду, и курьер пытается заговорить с ней на каком-то непонятном языке.

– Извините, – отвечает она. – Мои родители воспитывали меня чертовски неправильно. Только английский. И школьная программа французского.

Тем не менее, она дает ему на чай больше, чем может себе позволить, и мы некоторое время копаемся в коробочках, прежде чем я упоминаю о завтрашнем интервью с аспирантом Дэвидом Адлером.

– Только подумай, ты теперь знаменитость! – заявляет подруга. – Ты так выросла. Видишь? – Она указывает палочкой на свои увлажнившиеся глаза. – Это слезы чертовой радости. Ладно, к делу. Что наденешь?

Я изящно пожимаю плечами, чтобы передать безразличие к одежде как к демонстрации социального статуса. Жюстин практически кипит от злости, как может кипеть только человек, способный подниматься на пятый этаж в подобных босоножках.

– Поверить не могу, – ворчит она, выдвигая последний ящик комода. – У тебя нет никакой, нахрен, одежды.

Я указываю на кучу барахла, которая устилает мой пол.

– При всем уважении…

– Но это старье! – Она лезет в глубины гардероба и достает платье с узором пейсли. – Доисторическое!

– Не трогай это, – требую я, отталкивая ее руку. Она знает, что лучше не трогать вещи моей матери.

В качестве извинения она стягивает с себя черные штаны-сигареты и бросает их мне.

– Разве они тебе не понадобятся, чтобы добраться домой?

– Штаны переоценены. Надень свои черные ботинки, блузку и шарф от Hermès, который я тебе подарила, – инструктирует она. – И нужна тушь. Детка, у тебя вообще есть тушь?

– Где-то…

Жюстин выглядит так, словно вот-вот снова заплачет. В отличие от меня, она может вызвать слезы в мгновение ока. Я ее знаю как облупленную. Чтобы утешить ее, я выуживаю бутылку бурбона, спрятанную под раковиной, наливаю подруге на несколько пальцев и чуть поменьше себе, затем распахиваю окно и присоединяюсь к ней на ржавой пожарной лестнице.

Она достает вейп, делает затяжку, выдыхает дым, отправляя его спиралью мимо провисших электрических проводов и плюща, прорастающего из трещин в стене.

– Это интервью, – заговаривает она снова, – о чем…

– О критиках и как люди ими становятся. Влияния, стандарты и практики и кто меня так обидел, что я выбрала подобную жизнь.

– Забавно, – задумывается она. – Хотя нет, не забавно. То есть ни о чем личном? – Она снова затягивается.

Я делаю жест рукой, как бы призывающий рассмотреть меня с головы до ног.

– Какое личное? Здесь почти нет личности.

– Я знаю это, детка. Ты – самая передовая система защиты. Форт Нокс с размером «B». – Она внимательно смотрит мою грудь. – «B» с минусом. А если серьезно… – На мгновение она позволяет себе сбросить маску – маску, которая выглядела более правдиво, чем ее лицо сейчас – молодое и менее уверенное. – Ты не думаешь, что он спросит о…

Я вижу, как она пытается найти подходящее слово. Это вызывает у меня тошноту. Жюстин никогда не смущается.

– О прошлом? – Я пытаюсь говорить так, чтобы это звучало непринужденно, но получается натянуто.