Здесь, в темноте

Я прошу маккиато и кусочек пирога с заварным кремом. Дэвид, приблизившись к прилавку, указывает на шоколадный круассан и платит за все мятыми двадцатью долларами, бросив сдачу в банку для чаевых с надписью: «Я был специалистом по гуманитарным наукам. Помогите!».

Пока я жду напиток, он выбирает столик и садится на стул лицом к двери, что является моим обычным приемом. Мне нравится видеть пути отхода. Из потертой холщовой сумки он достает тетрадь, ручку с прожеванным колпачком и мини-кассетный магнитофон – вещь, которую я видела только в комиссионных магазинах. Он ловит мой взгляд, когда я располагаюсь напротив.

– Некоторое время я пользовался цифровыми технологиями, – произносит он, слегка пожимая плечами. – Но обнаружил, что мне не хватает ауры, которую обеспечивает материальный артефакт.

Аспиранты. Такие неприхотливые. Подумать только, Жюстин ради этого отказалась от своих штанов! Я думала, что мне понадобится хотя бы несколько минут, чтобы пожалеть о своем решении встретиться с ним. Я ошибалась. Он нажимает кнопку, загорается красный огонек и на катушках начинает вращаться лента. Затем он открывает блокнот, прикрывая страницу рукой – прием, который я тоже использую. Есть что-то в этом зеркальном жесте – или, может быть, это осознание того, что я сижу не на том конце стола или что это я должна задавать вопросы, – но на мгновение у меня возникает головокружение, и мне приходится опустить чашку, чтобы маккиато не пролился.

Конференция, напоминаю я себе. Статья. Сделав глубокий вдох, я надеваю на себя теплый, остроумный и дружелюбный образ, что-то сродни Дороти Паркер, не столь явно страдающей алкоголизмом, – более мягкая вариация моего обычного образа. Я могу изображать ее часами.

– Замечательно, – улыбаюсь я. – Так что же вы и ваш научный руководитель хотите узнать?

– Да, – кивает он, беря ручку. – Точно… И благодарю вас. На самом деле, вы даже не представляете, как много это значит для меня, для моих исследований. – Что-то в его голосе меняется, заостряется, будто гитарная струна слишком туго натянулась. Он, должно быть, нервничает. Я заставляю его нервничать. – Я только начал брать эти интервью, поэтому заранее прошу прощения, если мои вопросы не самые уместные или беспорядочные. Я все еще разбираюсь в этом человеческом аспекте. Так что будьте снисходительны, ладно?

Он улыбается так широко, что я вижу его десны.

– Снисходительной? – переспрашиваю я. – Конечно.

– Хорошо, отлично. Давайте начнем. Во-первых, как вы стали критиком?

Я рассказывала эту историю достаточно часто. Поэтому произношу отрепетированную речь, заранее подготовленно пожимаю плечами и смеюсь в нужный момент. Я сообщаю ему, как изучала театр в колледже, а затем переехала в город, как только закончила учебу, зарабатывая корректором в юридической консультации, чтобы снять квартиру-студию с двухконфорочной плитой и четырехфутовой ванной. Я тогда почти не посещала театр. За исключением случайных горящих билетов, ничего другого я не могла себе позволить. В феврале того же года моя тетя узнала от подруги, что журнал ищет специалистов по проверке фактов. Я пришла, сдала тест, и они наняли меня. Через несколько месяцев Роджер Уолш поймал меня в офисе на кухне. Главный критик Криспин Холт заболел, его обычные помощники уже уехали на День труда, а тут как раз намечалась премьера Дэвида Мэмета, которая не могла сама себя оценить, хотя я абсолютно уверена, что Дэвид Мэмет предпочел бы, чтобы все происходило именно так.

– Роджер слышал от кого-то, что я специализировалась на театре, – продолжаю я. – А может быть, у меня просто был такой взгляд? Уничтожающий. Роджер спросил меня, хочу ли я пойти. И я действительно хотела. Даже на Дэвида Мэмета. И я была либо слишком зеленой, либо слишком смелой, потому что написала именно то, что думала о шоу, и моя рецензия стала слегка вирусной. Это привело к еще одному заданию, затем еще одному, и к осени я стала младшим критиком. Остальное, – тут я делаю паузу, продолжая жестикулировать, – даже историей назвать тяжело.

– И на этом вы остановились? – уточняет он.

Это жалит, точно укус паука, независимо от того, хотел мой собеседник этого или нет. Потому что в двадцать два года звание младшего критика кажется впечатляющим. В двадцать семь лет вполне уместным. В тридцать два года – как букет роз в гримерке шоу, которое закрылось сразу после премьеры.

– Я вас умоляю! – ответила я. – Я все еще живу в квартире с двухконфорочной плитой и волнуюсь всякий раз, когда в город привозят очередное переосмысление Софокла. Очевидно, что я боюсь перемен.

– Правда? – удивляется он, глядя на меня сквозь очки без защиты от бликов.

Этот вопрос слишком похож на тот, который мог бы задать терапевт, тот самый вопрос, который задавали несколько терапевтов. Так что я отмахиваюсь от него.

– Либо это, либо для молодых женщин с твердым мнением о Гертруде Стайн исчезающе мало вакансий.