Зеленая «эмка»

— Вот и встретились, товарищ корреспондент, — сказал он, и на его широкоскулом загорелом лице вдруг появилась та смущенная улыбка, с которой он встречал меня на фронте. За этой улыбкой тогда стояло: «Опять ты пришел по мою душу. Опять рассказывай тебе боевые эпизоды». И хотя встреча наша произошла в центре Москвы в субботний вечер, среди отдыхающих, которые толпились у входа в Большой театр, не желая раньше времени идти в жаркий зал, и сидели на скамеечках сквера, читая и разговаривая друг с другом, и ничто уже не напоминало о давно отошедшей войне, он, как мне показалось, немного удивился, когда увидел меня в пиджаке.

Некоторое время мы прогуливались по дорожкам и вспоминали о товарищах, о встречах, о былом. До этого момента я думал, что все хорошо помню, а тут оказалось, что имена многих людей, с которыми я испил не одну чашу горя, утрачены в памяти. Я не помнил имени полковника, начальника политотдела бригады, с которым во время прорыва ехал в одном танке и который заменил смертельно раненного стрелка. Не помню и других… И от этого на душе стало горько…

— Помнишь Дарницу? — спросил он.

— Помню! Хорошо помню. Твой танк подорвался на мине, но, к счастью, ты шел на большой скорости, и взрывная волна повредила лишь левую гусеницу.

— Не забыл, оказывается, — улыбнулся он.

Хорошее, светлое чувство охватило меня. Я вдруг понял, что не только три года, но даже десять лет не смогут отдалить нас друг от друга, что пережитое вместе — сильнее времени и не поддается разрушению. По всей стране рассеяны незримые полки 1-го Украинского. Их никогда уже не собрать вместе, но, кажется, если бы вышел на широкое поле Ватутин и скомандовал: «Первый Украинский фронт, на защиту Родины становись!» — то не только живые, но и мертвые заняли бы свои места в боевом строю.

Лицо Сорокина за эти годы изменилось, остались те же широкие скулы, тот же короткий острый нос, но глаза стали другими, много думающего и много знающего человека.

Он задумчиво смотрел перед собой, воскрешая в памяти давние события, а потом сказал:

— Ну, довольно гулять. Поехали на «Динамо». По дороге будем вспоминать…

2

Черный важный «шевроле» на полной скорости промчался по Садовой-Каретной, притормозил немного на углу площади Маяковского и свернул на улицу Горького, в сторону Ленинградского шоссе. Он летел вперед с тихим шелестом, коротким фыркающим гудком повелительно торопя прохожих, пересекающих улицу. На его полированных крыльях, как на гребнях волн, вспыхивали солнечные блики. Задние и боковые стекла, задернутые белыми шелковыми занавесками, создавали в кабине таинственную полутьму, в которой любопытный взгляд ничего не мог разобрать. Машина, должно быть, ходила тут часто, и регулировщики были с ней знакомы, потому что красный сигнал быстро сменялся зеленым, и она мчалась дальше, обгоняя троллейбусы, «виллисы», «эмки» и ЗИСы.

Проехав Белорусский вокзал, она прибавила скорость, и теперь уже даже регулировщики насторожились, а двое мотоциклистов в охотничьем экстазе кинулись за ней вдогонку, но у стадиона «Динамо» выдохлись и повернули назад.

У поселка Сокол «шевроле» немного притормозил, так как из метро выходил народ, и, пробившись сквозь толпу, опять устремился вперед, где бетонная река Ленинградского шоссе течет между зелеными полями.

В машине не было никого, кроме шофера. Он, под стать своей машине, был одет в черный костюм, при галстуке, брюки отутюжены — в общем, имел вид «ответственного» шофера, совсем непохожего на своих фронтовых товарищей.

Все знаки внимания регулировщиков он принимал с таким лениво-снисходительным выражением лица, точно они предназначались исключительно ему.

Навстречу быстрому «шевроле» бежала зеленая помятая, видавшая виды фронтовая «эмка». Одна ее фара была разбита, другой вовсе не было, и от этого она выглядела подслеповатой. На кузове чернели очень необычные для этих мест разводы. Здесь о войне напоминали лишь серебристые аэростаты, блестевшие среди рощиц, да крытые чехлами зенитные батареи. «Эмка» была похожа на солдата, вышедшего из самого пекла и не успевшего смыть следы битвы.

Шофер «эмки», привыкший к раздолью фронтовых дорог, вел машину посреди шоссе. «Шевроле» сердито рявкнул. «Эмка» не ответила, но приняла правей, не спеша и тоже с достоинством.

Расстояние между ними стремительно уменьшалось. «Шевроле» злобно и продолжительно заревел и так с ревом и впился в левый борт «эмки», которая слишком поздно решила, наконец, уступить.

Стекла со звоном полетели на землю, «шевроле» затрясся, укрощенный поздно нажатыми тормозами, — радиатор и левая фара вместе с крылом оказались смятыми, и вода, перемешанная с маслом, струей текла под колеса.

Вся левая сторона «эмки» — дверцы и подножка оказались вмятыми внутрь, разорванными, как череп под ударом приклада. Торжественный въезд в Москву не состоялся.

Машины, дернувшись, замерли, как смертно схватившиеся противники перед решающим ударом.