Зеленая стрела удачи

Первый трамвай появился в Москве накануне нового, двадцатого века. Века электричества, клепаной стали, новых скоростей, новых возможностей и равного комфорта для всех. Трамвай и демократия, трамвай и воспитание нового гражданина — темы газетных выступлений. Возникали надежды, трамвай научит нас, русских, бытовой культуре. Господа, трамвай — это не телега... И на банкете, устроенном городской Думой в честь открытия первой трамвайной линии, говорилось много слов, поднималось много тостов. Событие требовало того.

Подавали консоме Барятинский, бафер де Педро, шофруа из перепелов, соус провансаль, осетров аля Рюс на Генсбергене... А на десерт фрачные официанты с непроницаемыми лицами, в ногу вынесли на серебряном блюде торт в виде трамвая. Он был с шоколадными колесами, с шоколадной дугой, весь увитый цветами. Ура! — кричали гости и кидали салфетки. Трамвай вкатывался в московскую жизнь торжественно и солидно. Не как-нибудь.

Рельсы первой линии пролегли по булыжнику Малой Дмитровки от Страстного монастыря на Бутырки, и первый лакированный вагон, искря на стыках, посверкивая зеркальными окнами, покатил, покатил прямо в двадцатый век.

— Эко чудесно, — говорили, глядя ему вслед. — Эким фондебобером наяривает!

— Ой, господи, грех-то какой... Сказано в Святом писании, что землю железом опутают, это транвай! И по низу и по верху потянул, змей!

— Это еще не факт. Это еще нужно подождать, — отвечали.

Так или иначе, но московский трамвай никого не оставил равнодушным.

Первый всплеск трамвайного бума пришелся на начало нового столетия, когда Москва дала небывалый разворот своим фабрикам, заводам, мануфактурной, оптовой и розничной торговле. Новые отношения требовали нового транспорта. Конь медленно сдавал позиции бездушному железу. Приунывшие извозчики смотрели на трамвай, как на врага.

— Да чего ты зубами скрипишь, Вань, девку он у тебя что ли увел, транвай?

— Тьфу, срам-то какой! Едут все вместе. Жмут друг друга, — отвечал Ваня и дергал вожжи.

Московские юмористы вовсю взялись за трамвай. В трамвае толкались, флиртовали, прелюбодействовали, наступали на ноги, били по зубам, делали предложения... Чего только не происходило в трамвае.

До призыва на флот Петр Кузяев был живейным извозчиком. Ванькой. Кроме ванек, были еще лихачи. Но те имели кровных лошадей и экипажи в лучшем виде, за что и цены рвали с седоков — будьте здоровы! А Кузяевы ездили в Москву на заработки на своих деревенских конях. Без шику.

Отец, Платон Андреевич тоже был извозчиком. Но гужевым. Возил грузы по Рязанскому тракту и по Владимирскому и однажды на Вороньей улице во время страшного пожара, опустошившего Рогожскую заставу, сдвинул воз в триста пудов. Толпа ахнула!

Рогожская сторона лежала за Яузой, в сонном отдалении от шумного центра. Здесь жили купцы-старообрядцы, патриоты древле-преправославной веры. Не курили, не пили, боже упаси! В баню шествовали со своими медными тазами, чтоб не пользоваться общими банными шайками, те были — «никонианские». Грех какой! Но, кроме купцов, жили в Рогожской люди, профессия которых была ездить по дорогам. Может, из-за них главная улица слободы называлась Тележной. В торговые дни всю ее заставляли телегами, кибитками, дрожками, на столбах развешивали сбрую, хомуты, дуги, расписанные лазоревыми да золотыми цветами. С утра гудели на Тележной продавцы, покупатели. Трактиры, пивные, полпивные — все битком. Народу не протолкнешься. Тут же жулье шмыгает. Карманники и по возам. «Имел бы я златые горы...»

Платон Андреевич Кузяев снимал квартиру на постоялом дворе в конце Тележной на углу Сенной. Жил там народ обстоятельный, все гужевики, а хозяева — староверы. Самого звали Иринарх Капитонович. Имя такое получил в святом крещении, и принимала его мать Пульхерия, крепчайший столп древлего благочестия, гордость Рогожского богадельного дома.

В дорогу собирались без суеты. С ночи кормили лошадей сухим овинным овсом, проверяли поклажу, увязывали возы. За стол садились затемно.

Помолившись, ели щи с солониной. Затем картофель жареный. С салом. Затем гречневую кашу с говядиной. Не спеша. Затем за гречневой ели пшенную кашу с медом. Отпускали кушак. Ложку облизывали с чмоком. Вообще во всем была округлость движений. Мягко вытирали волосатый рот, икали в лапу. Лишних слов не говорили. Гужевой промысел приучал мужчину к молчаливой обстоятельности.

Сколько верст прошагал Платон Андреевич один рядом со своим возом! Метет пурга, слепит, а он идет себе в валенках, воротник поднял и хоть бы хны ему. На усах, на бороде иней. Лес при дороге весь в снегу. Вдали красный морозный закат, горит окно невидимой еще деревни, а он на воз не сядет. Ни, ни... Бережет лошадь. Своя... Идет, хрупает валенками.

Скрипит под полозьями снег, звякает застуженный колокольчик. По этому колокольчику, заслышав издали, выходит на крыльцо хозяйка постоялого двора, закрывает свечу от ветра, кланяется.

А уж там одна девка щи ставит, другая постель стелит. Бегают босые по вымытому полу. «Милости просим, сокол ясный... Заждались...»