Зеленые берега

Два гранитных льва лежат у подъезда. Головы их опущены на скрещенные лапы, глаза закрыты. Они спят. Подбегают двое мальчишек, взбираются на спины львов, бьют их пятками в бока, хлопают их ладонями по голове, хохочут. Львы не просыпаются. Львы и ухом не ведут. Они спят очень крепко. Впрочем, у одного кисточка на хвосте чуть-чуть подрагивает. Или мне чудится? Мальчишки слезают со львов и убегают. Иду дальше. Оглядываюсь. Тот лев, у которого шевелился хвост, встает на передние лапы, широко разевает пасть и потягивается, как кошка. После он снова ложится, складывает лапы крест-накрест, опускает голову и опять засыпает.

Иду дальше. Прихожу на вокзал. Стою на перроне и наблюдаю, как провожающие прощаются с отъезжающими, как они их обнимают, целуют и похлопывают по плечам, как они идут рядом с уже движущимися вагонами и долго машут руками, шапками, платками. Потом я слежу, как встречающие приветствуют приехавших, как они подносят им цветы, радостно улыбаются и тоже обнимают, и тоже целуют, и тоже хлопают по плечам.

Беру билет, сажусь в электричку и еду чуть больше часа. Покидаю вагон, прохожу мимо невзрачных станционных киосков (все они почему-то голубые — Ксюша захлопала бы в ладоши), миную небольшой чахлый скверик, иду дальше и вскоре оказываюсь на берегу не очень широкой речки, струящейся между высокими, живописными, зелеными берегами. Несмотря на ноябрь, трава не пожухла. Чудесная стоит осень.

На камне у воды сидит мальчишка с удочкой. Подхожу.

— Вредно сидеть на холодном камне, дружище! Простудишься!

— Да ничего!

— А клюет?

— Клюет помаленьку.

— А далеко ли течет эта речка?

— Нет, недалеко. Еще километра полтора, и конец.

— А что же там, в конце?

— А вот увидите!

ЭПИЛОГ

Моя смерть была загадочной и произвела сильное впечатление на всех, кто меня знал.

В декабре 1984 года я внезапно исчез. Через две недели мое тело было найдено на С…ком кладбище, в часовне над могилой Ксении Брянской. Я лежал в странной позе, скорчившись и обхватив голову руками. На лице еще можно было различить подобие улыбки. Вход в часовню, как известно, давно уже замурован, а окна забраны массивными железными решетками. Каким образом мне удалось пробраться внутрь, осталось тайной.

О том, что стряслось со мною в предпоследний год моей жизни, знал только А. Известие о моей кончине чрезвычайно взволновало и опечалило его, хотя он, наверное, предчувствовал этот трагический финал. На похороны он приехал с букетом красных роз, раздобытых с большим трудом. В букете было восемнадцать цветков. Девять роз он положил на свежий холмик из смерзшейся, комковатой глины, а остальные продолжал держать в руке. Постояв у могилы, он тихонько ушел и тотчас же направился на С…кое кладбище. Он торопился, не зная почему.

Почти бегом он обогнул церковь и бросился по протоптанной в снегу тропинке к знакомой ему часовне. Но… часовни не было. Оцепенев от ужаса, он стоял перед некрашеным дощатым забором, сжимая цветы в закоченевших пальцах. К нему подошла немолодая женщина в пуховом платке.

— Тут авария произошла, — сказала она. — Земля провалилась. Под кладбищем-то метро проходит, вот земля и провалилась. Даже покойникам покою нет. О Господи!

В ящике моего письменного стола была найдена фотография Ксюши с краткой дарственной надписью:

"Нет, ты не сможешь позабыть меня!

20 ноября 1908 г."

И еще в ящике лежала старинная золотая булавка с крупным, великолепно ограненным алмазом.

_{Январь 1983 — сентябрь 1984}

Геннадий Иванович Алексеев

Послесловие издателя

День его рождения был в самом расцвете белых ночей — 18 июня. Обычно в этот день собирались одни и те же друзья Геннадия Ивановича, многие из которых встречались между собою только на этих днях рождения, — несколько литераторов и архитекторов, один физик (он курил трубку) и одна женщина-театровед из музея Шаляпина. Кстати, ей во многом обязан роман "Зеленые берега" своим появлением на свет, ибо она познакомила Геннадия Ивановича с Вяльцевой.

Обстановка на этих праздниках была поначалу несколько чопорной. Собираясь, говорили об искусстве и политике, затем хозяин приглашал: "Господа, прошу к столу". Он употреблял это слово, с натугой входящее в наш обиход в девяностых годах, еще тогда — в семидесятых, и странным образом оно не казалось фальшивым или напыщенным в его устах. Он вообще выглядел, говорил, вел себя, как русский интеллигент конца прошлого — начала нынешнего веков, эпохи модерна, блестящим профессиональным знатоком которой он был.

Пили изысканные вина, произносили витиеватые тосты, ухаживали за дамами, слушали новые стихи хозяина… Короче говоря, чувствовали себя в литературном салоне и непонятно в каком времени, ибо за окнами была застойная брежневская эпоха, в которой каждый из присутствующих находил свой способ существования, а за столом царило Искусство. Непременный тост хозяина звучал так: "За святое Искусство, господа!"