Землетрясение. Головокружение

— Скульптор. Да, я, конечно, вижу, угадываю кисть, но кто тут кто — про это и не всякий искусствовед скажет. Потому‑то художнички во всём мире на подделках и наживаются. Картина и подписана, а не верь глазам своим. Иное же полотно безымянно, а оно‑то — бесценный клад.

— Совсем как в спортлото, — сказал сын. — Игра втёмную.

— Болтай!

— А где же эти картины берутся? — спросил Костя. — У вас тут прямо музей.

— Музеи так и возникают. Картина к картине — вот и собрание. — Уразов оглянулся, шутя будто погрозил мясистым пальцем сыну. — Смотри, сын, возьму да и откажу все местному музею.

— А не жаль будет? — спросил Григорий.

— В том‑то и дело, что жаль. А надо бы. — Уразов снова занялся Костей.'— Вот эту женскую головку итальянской школы я совсем в глухом углу нашёл, в районном у нас тут городке, у одной дряхлой старушки. Как уж эта картинка залетела в наши горы — этого и старушка не знала. Или забыла, может быть. Все твердила: «Память, память!» За «память» пришлось лишнего переплатить. Школа‑то угадывается, но мастерства не видно.

— А вдруг это и есть тот клад бесценный, — сказал Григорий.

— Заветные те шесть цифр! — насмешливо подхватил отец. — Нет, Гришенька, в спортлото я не играю. Для ленивых мозгов игра. А вот здесь у меня, Костя, два полотна Айвазовского. — Уразов ввёл Костю в просторную комнату с большим, в полстены, окном, за которым близко встали снежные вершины.

Если бы Уразов не предупредил Костю, что собирается показывать ему Айвазовского, то Костя принял бы эти горы в окне за картину. Удивительна и прекрасна была эта картина. Не надо было быть специалистом, ценителем, чтобы понять это, чтобы вздрогнуть от радостного изумления перед этим окном в небо и горы.

— Повесил в самой светлой в доме комнате, — сказал Уразов. — Нарочно такое окно заказал во всю стену. Люблю Айвазовского. Старомоден, говорят, монотонен, толкуют. Я это все мимо ушей. Люблю!

Наконец Костя увидел два больших полотна на противоположной окну стене. Уж как старалось солнце для этих полотен! Да и художник был прилежен, выписывая свои волны, гребни, гребешки и брызги морские. Пожалуй, картины были и не так уж плохи. Но не повезло им, их затмили эти снежные горы в окне, строгие, неприступные и словно бы близкие. Костя знал теперь, что до них далеко. А они были рядом, опять рядом. И верилось, что они рядом, хотя помнилось, что это не так. Не повезло Айвазовскому.

— Мне эта картина больше нравится, — сказал Костя, кивнув на окно.

— Эх, милый! Так то природа. — Уразов задумался. —Пожалуй, а ведь, пожалуй, полотна не на месте. Костя, а ведь ты прав. Молодец, ну, молодец! Как думаешь, натюрмортам здесь не лучше будет? — Лукьян Александрович советовался с Костей, всерьёз советовался и даже пояснил почему: — Свежий глаз может иногда так подсказать, как никакой специалист не сумеет. Что скажешь, Костя? Как порешишь, так и сделаю.

Костя ещё раз глянул в окно. В комнате было душно, только форточка была приоткрыта. Там же, за окном, в лёгком, угретом воздухе зеленели, розовели, искрились виноградные гроздья. Если распахнуть окно, до них можно было бы дотронуться рукой. За стеклом же они были как на картине. Пожалуй, итальянской как раз школы. Тёплый, розовый виноград, живое небо, близкие и далёкие горы. И опять эта картина, сотворённая природой, оказалась победительно лучше, чем натюрморты из уразовской коллекции.

Лукьян Александрович проследил, на что смотрит Костя, и все понял:

— Согласен, эта комната не для картин. Даже и для хороших. Окно подводит. Уж очень завидный в оконце этом вписан мир. Вицоват. — Уразов уважительно разглядывал Костю. — Смотри‑ка, ткнул носом. Тем только могу оправдаться, что зимой все затевал. Зимой в это окно даже и горы не часто заглядывают. То туман, то дождичек. Решено, отдам эту комнату своим вазам. 51 ещё вазы, Костя, собираю. Малахит, яшма. Пойдём, покажу.

Они вернулись в комнату, где были Ксана и Туменбай. О чём‑то они разговаривали. Разговор был серьёзен, они не улыбались. Ксана просила о чём‑то, Туменбай не соглашался. Попросила бы так она Костю, так вот, сведя ладони, Костя не сумел бы отказать. Все бы сделал. А Туменбай не соглашался, он терпеливо слушал, опустив руки, и не соглашался. Его несогласие жило в упрямом наклоне головы, в окаменелой твёрдости сухих плеч.

Увидев отца, Ксана умолкла, быстро заведя просящие руки за спину. Как девочка, которая что‑то прячет от родительских строгих глаз. И Туменбай хоть и помедленнее, но тоже распрямился, разжал плечи. Пожалуй, только Костя успел заметить этот трудный разговор. Приметлив был он сейчас, все замечал. Ведь он прощался.

— А не приступить ли к обеду… — сказал Григорий. — Жрать хочется.

— Мой брат счастливейший из смертных, — сказала Ксана. — Он всегда знает, что ему хочется. А ты, Туменбай?

— Иногда знаю.

— Сейчас знаешь?

Их трудный разговор возобновился, но теперь он шёл на людях и потому снова стал потаённым, как там, в машине.

— Знаю, — сказал Туменбай и потянулся глазами к двери.

— Только‑то? — Ксана, жалеючи Туменбая, покачала головой. — А как это называется?