Землетрясение. Головокружение

Костя ступил на землю и глянул вокруг. Запомнилось: эта машина с поднятым капотом, близкий снежный склон горы, на котором явственно проглянули угрюмые глаза над широким приплюснутым носом, громадная проглянула морда зверя. Скорее всего, это была морда львицы, хмурая и неумолимая. Львица была голодна. Запомнился великаньего роста малый, в белом очень коротком для него халате. Громадными ручищами он ловко поворачивал над ящиком с углями шампуры с шашлыком, сразу ухватывая по нескольку штук. Был он так толст, так круглолиц, такие под распущенными рыжеватыми усами победоносные посверкивали у него зубы, что сомнения быть не могло: все эти шашлыки он сам и съест. Запомнилась появившаяся на веранде пёстрого домика женщина с усталым и удивительно знакомым лицом. Устало присела она к столу, устало подпёрла рукой подбородок, устало и равнодушно встретила и миновала взгляд Кости. Он знал, что знает её, но никак не мог вспомнить. И это тоже запомнилось — это мучительное неумение узнать знакомого человека. Запомнилось, что, едва выйдя из машины, Ксана и Туменбай направились к горе. Они далеко не ушли, они просто отошли от других. Он что‑то говорил ей, вскинув руку. Может быть, показывал голову львицы? Может быть, рассказывал про эту гору? Он был здесь у себя, и он уверенно поводил рукой, как человек, которому все тут ведомо и который и сам всем тут ведом. Ксана смотрела на него прямо, не отводя глаз. Запомнилось, как она смотрела на него. Запомнилось, какое у неё было лицо. Отчего‑то тоже усталое, как у женщины на веранде. Та женщина была много старше Ксаны, но все ещё была красива. Хотя нет, она не была красива. Это слово ничего не объясняло про неё. Это слово вообще почти ничего никогда не объясняет. Эта женщина могла быть и красивой и такой, как сейчас, усталой, понурившейся, отпускающей себя в старость. Костя измучился, пытаясь узнать её. А Ксана и Туменбай все так и стояли, глядя друг на друга, и Туменбай дарил и дарил Ксане свои горы. Трудно было смотреть на них. Запомнилось, как трудно, как мучительно было смотреть На них. Все вокруг было мучительным, всё было хмурым, как голодная львица.

— Эй, Костя, на помощь! — позвал Григорий. — Шашлыки готовы!

Григорий стоял возле великана–повара, и тот наделял его веерами из шашлыков.

Эти шашлыки снова объединили всех. Шашлыки не умеют ждать, они быстро остывают.

Уселись на веранде, неподалёку от женщины, которую Костя так все ещё и не вспомнил. Впору было хоть спросить у кого‑нибудь. Может, Григорий знал её? Но Григорий на месте не сидел. Он в их компании взял на себя роль доброго малого, который за всем бегал, все раздобывал — вот бутылку вина раздобыл, стаканы, — и делал он все это с такой кротостью и готовностью, с таким не свойственным ему откликом на всякий жест, что ясно было: играет парень роль. Так ему нынче вот захотелось. Он и тост первый провозгласил, сразу же задав тон всему застолью, тон весёлый и несерьёзный. А между тем куда как серьёзны были его спутники. Но Григорий ничего знать не желал, ни знать, ни замечать.

— Ребятишки! — провозгласил он, налив всем в стаканы. — Сестра моя! Выпьем за то, что у нас у всех самое трудное позади. Мы вступаем во взрослость, в пору безответственности и компромисса. Никогда уже не придётся нам писать диктанты и учить каждый день уроки. Мы обретаем, почти обрели свободу. Нам никто не указ, когда спать, когда вставать. Мы достигли возраста, которому дано право на брак, а стало быть, и на развод. Наше имущественное положение из области карманных расходов переходит в область расходования наследства. Мы свидетели события, когда один из нас… Молчу, молчу! Впрочем, зачем слова, вам стоит только глянуть на эту чёрную «Волгу» в экспортном исполнении, что примчала нас сюда, и вспомнить, кто её владелец. Да, друзья мои, будущее прекрасно и необременительно. Самое трудное позади, там, где остались бесправное детство и безденежное отрочество. Впереди — безответственная взрослость. Ура! Поехали! Я только пригублю, я за баранкой.

Григорию удалось, он рассмешил своих спутников. Он повеселил и усталую женщину, одиноко и неподвижно сидевшую все в той же позе. Она распрямилась, усмехнулась. У неё какое‑то непроснувшееся было лицо, а тут вдруг промелькнула на лице улыбка, и оно проснулось. И Костя тотчас узнал эту женщину. Это была знаменитая эстрадная певица, из лучших, из настоящих. Когда начинал звучать её голос по радио, Костя бросал все дела и слушал. У неё был правдивый голос. Верилось ей. Да она и не пела что придётся. В её песнях были точные, угаданные слова. Однажды Костя побывал на её концерте. Для него это было событием. И он запомнил эту женщину, какой она была тогда. Запомнил главное в ней — голос и глаза. Ведь на эстраде все актрисы немножечко на одно лицо, одной, что ли, выделки. Но голос, но глаза — это своё. Глаза у этой женщины были печальны и умны, зорко умны, и правдивы, как голос. Вот проснулось лицо, проснулись глаза —^: и Костя её вспомнил.