Земля

А в груди стучит глухо, и от ожидания горечь эта над горлом. Жжёт. Ни половинки персика не осталось, чтобы толком её заесть…

Может, вымыть ещё окошко – всё руки занять.

Почему бы нет. Гожая мысль.

* * *

Немного опомнившись, Ййр обводит взглядом преобразившуюся Ближнюю.

Одно да другое.

Руки занять.

Ха.

Снова маленький стол у вымытого окна, и стул со спинкой. Рояль-щелкун на столе – под чехлом, но пыль с чехла стёрта тщательно. Старая тумбочка тоже на прежнем месте. И кровать в углу, опрятная, застеленная свежим на людской манер. Только укрывальника на полу не хватает, черетянного, жёлтого. Да Ришкиной красивой шалинки через изголовье койки.

Не хватает.

Куда сбежать раздышаться, если не к морю.

* * *

Горькая вода холодна ещё – даже для орчьей шкуры, но здесь можно кричать. Можно задать лютого плясу по мокрым камешкам, вдоль сизых волн, покуда в глазах не потемнеет, покуда дыхание вольного моря не остудит нестерпимо пылающее нутро.

И когда ноги уже держат некрепко, и бока ходят тяжело от сбитого долгим плясом дыхания, бездумный взгляд цепляет на дальних волнах тёмное, почти неразличимое пятнышко.

Время здесь будто и не идёт.

Только солнце совершает свой путь, и становится понятно, что кому-то взбрело мерить залив на лодке. Вроде крупновата для посудины Брук, и Ййр решает подождать ещё немного.

Моторка держит прямо сюда, и вот уже можно различить, что это Эсгриново старое судёнышко.

А возле носа сидит кто-то маленький и растрёпанный, сидит и машет рукой.

* * *

Какие бы трудные битвы ещё ни ждали маленькую старшачку на матёрой суше – битвы из тех, что ведутся правдой и словом – теперь она выстоит.

Потому что жил на свете Ибрагим, и Восходящий Ветер расправил крылья.

Потому что Страфилев край поёт.

Потому что неодолима эта дикая земля никакими проклятиями.

Потому что она – Риша, и слово её в правде – крепче клыка во рту, крепче кремня в мелу: вернулась…

На этот раз у Риши с собой довольно много вещей, и книг, и даже старая вертушка для музыки в таком особом маленьком чемоданчике – для трудных битв старшачке не раз придётся покидать остров, но вся эта поклажа отнюдь не сломит орочьего хребта: ведь это значит, что Риша впрямь желает здесь ЖИТЬ. Одним кровом и очагом. Возвращаться. Набираться сил.

А самое важное едет в круглом тёмном кофре с толстыми стенками и донышком. В крышке устроены продухи, как для живого, и от продухов можно почувствовать ровное тепло. Маленькая старшачка тянет Ййра за рукав, чтобы пригнулся, и говорит тихонько, что они с Элис действительно вроде как украли страфилье яйцо на далёком юге, прямо из огромадных клеток. Ййр почти беззвучно смеётся от радости.

– Нам пришлось задержаться, – говорит она. – Элис говорит, срок уже вот-вот! Иногда оно покачивается и даже пищит. Я назвала его Панч. Думаешь, это не очень глупо? Я знаю, страфили не дают имён своим младенцам.

– Это очень умно ты придумала, Риш, – выговаривает Ййр, удивляясь, как это голос у него звучит почти по-обыкновенному, и слова складываются – всё одно к одному. – Пусть будет Панч.

Ййр несёт кофр с Панчем, прижав его к боку. Во второй руке и за спиной ещё полно всякого разного, и несомненно, нужного, но не идущего ни в какое сравнение с кофром-самогреем, изнутри которого и взаправду нет-нет да раздаётся тоненькое, сильно приглушённое мяуканье.

– Так ведь и я Саврю Саврей называл, – говорит орк. – Выросла. Теперь она – Сур.

– Сур – это значит?..

– Снегодождь с ветрюгой, чуешь, когда такая хлябь серая сплошняком с неба валится, – Ййр улыбается гордо. – Только самые могучие летуньи при этой хляби рискуют охотиться. Только самым опасным такое имя под стать… А, вон она!

Они уже поднимаются к самой станционной горке, и тут Риша замирает, сбившись с шага, и тихо ахает.

На самой крыше стоит рослая страфиль, поджарая, вся серебряная, с опаловым взором.

Увидев, что Риша её заметила, летунья вскрикивает звонко, улыбается, отталкивается ногами от черепицы, чтобы слететь и чинарём поздороваться.

И в полёте на одно мгновение её крылья заслоняют золотое Солнце.

Орчанская песня о Сорокопуте