– Мы преодолели бездну космоса, но не принесли Христа в своих душах, – сказал професс слабым голосом; он, как мог, старался не выглядеть страдальцем, но преодолеть гнет долгой болезни ему было уже не по силам. – Я много думал об этом. Космос бесчеловечен, как бесчеловечна марсианская пустыня… – На этих словах я сильно вздрогнул и набрал в грудь воздуха, собираясь возразить, но Аллоизий взял меня за руку и крепко сжал пальцы… – Оказавшись здесь, не мы изменили Марс, а он – нас. Думаю, Помидорушек, ты ждешь, что я скажу, мол, реализовался тот сценарий квантового мира, которого мы все подспудно боялись? Так и есть, братья мои. Вдали от Матери-Церкви наше коллективное бессознательное населено страхами и темными страстями. Увы, так мало в нем оказалось места для христианских добродетелей и веры в Святую Троицу. Здесь нет Христа, мы не принесли Его.
Стоящий в дверях Томаш склонил голову и, кажется, всхлипнул.
– Монсеньор… – начал было Аллоизий, но професс еще не договорил.
– Я скоро покину вас, братья. Все меньше и меньше сил нести послушание… Помидорушек, открой, пожалуйста, сейф, он не заперт.
Я отворил металлическую дверцу встроенного в переборку шкафа. В лицо мне пахнуло запахом лежалых бумаг и сургуча.
– На верхней полке, будь другом.
Моя ладонь накрыла запечатанный конверт.
Професс, поморщившись, сломал печать. Я заметил, что его дрожащие руки оставляют на бумаге мокрые следы.
– Аллоизий, ты – последний священник на этой планете. Символично, что ты – экзорцист, – професс вытащил из конверта серебряный епископский перстень – такой же скромный, как и его собственный. – Прошу, дай отпор дьяволу! Защити эти земли от скверны! Сделай то, что не получилось у меня.
Выпученные глаза Аллоизия стали еще больше и круглее. Во взгляде появилось нечто пугающее, фанатичное. На оттопыренной губе выступила пена. Но уже в следующий миг экзорцист взял себя в руки, вытер рот тыльной стороной ладони.
Я затравленно поглядел на Аллоизия, на Томаша, а затем – снова на серебряную вещицу в немощных руках професса.
– Прими перстень, как печать верности, чтобы, украшенный незапятнанной верой, ты хранил непорочной Невесту Божию, то есть Святую Церковь.
После этих слов у нашей общины из пяти человек появился новый прелат.
– Монсеньор! Монсеньор! – Мы с Томашем по очереди поцеловали перстень на руке Аллоизия.
Это был одновременно торжественный и очень печальный момент. Я глядел на професса, гадая, сможет ли он выкарабкаться. А вдруг произойдет чудо? Я всем сердцем хотел в это верить. Но, увы, не мог.
– Монсеньор! – в свою очередь обратился Аллоизий к профессу. – Ваша преданность Господу всегда была для меня маяком во тьме.
– Этого света явно недостаточно. – Професс с тоской посмотрел на свой перстень; придет время, и наш добрый пастырь будет похоронен вместе с ним. – А теперь – ступайте! Мне нужно отдохнуть.
Томаш склонился над Габриелем, чтобы поправить ему подушки и помочь укрыться. Повсюду пестрели мелкие пятна крови: на подушках, одеяле, руках професса. Томаш поднес к губам больного стакан воды.
Габриель встретился со мной взглядом; его глаза поблекли, и в них не было ничего, кроме усталости Сизифа. Я поспешно вышел, за моей спиной грянул мучительный булькающий кашель.
Аллоизий стоял, прислонившись спиной к переборке. Пальцы правой руки были сжаты в кулак, на котором тускло блестел символ его епископской власти. А может быть – бессилия.
Следом за мной вышел Томаш. Он сокрушенно покачал головой.
– Слишком много сомнений… В нем всегда были сильны противоречия…
– Он честно нес послушание и выполнял волю Его Святейшества, – возразил Аллоизий, мне же резануло слух, что они говорят о профессе в прошедшем времени.
– Он сам признал, что не принес Христа в своей душе.
– Он был излишне самокритичен, – ответил Аллоизий. – А может, за него говорила болезнь.
Втроем мы двинулись к открытому шлюзу. Снаружи начинало вечереть. Мне нужно было проверить оранжерею: за всеми этими событиями не стоило забывать о повседневных обязанностях. И без того сорваны все графики, сбит распорядок дня. Община полным ходом погружалась в хаос: на «Святом Тибальде» грязь, лаборатории и мастерские закрыты, оранжерейные растения – без присмотра…