Земля под ее ногами

Но я скажу, как это видится мне теперь, через столько лет. Как если бы что-то вдруг кончилось на середине моего жизненного пути. Необходимое окончание, без которого вторая его часть была бы невозможна. Значит, свобода? Не совсем. Не освобождение, нет. Скорее, развод. Развод, в котором я не был стороной, стремившейся к разрыву отношений. Я просто сидел и ждал, говоря себе, что все наладится: она одумается и вернется ко мне, и все-все будет хорошо. Но она не вернулась. А теперь слишком поздно, мы оба постарели, связующие нас нити не оборвались — они просто давным-давно истерлись. В конце любого брака настает момент, когда нужно отвернуться от жены, от невыносимо прекрасных воспоминаний о том, как это было, и повернуться лицом к тому, что впереди. Вот кем я был на данной стадии моего повествования. Определенно — пострадавшей стороной.

Итак, прощай, моя страна. Ты можешь быть спокойна: я не постучу больше в твою дверь. Не стану будить тебя ночными звонками и вешать трубку. Не пойду следом за тобой по улице, когда ты появишься с кем-нибудь другим. Мой дом сожжен, родители мертвы, а те, кого я любил, по большей части разъехались. Тех же, кого я до сих пор люблю, я должен оставить навсегда.

Я живу — я охочусь — в одиночку.

Индия, я купался в твоих теплых водах и бегал, счастливый, по твоим высокогорным лугам. Ну почему все, что я говорю, рано или поздно начинает звучать как филми-гана

— пошлая песенка из болливудского фильма. Ладно: я бродил по твоим грязным улицам, Индия, я переболел всеми болезнями, какие могут вызвать твои микробы. Я ел горький хлеб твоей независимости и пил тошнотворно сладкий чай в придорожных чайных. Долгие годы потом твои малярийные комары продолжали кусать меня, где бы я ни оказался, и во всех пустынях, во всех полуденных странах этой земли меня безбожно жалили кашмирские пчелы. Индия — моя terra infirma, мой водоворот, мой рог изобилия, мой народ. Индия — мое чересчур, мое все разом, моя сказка, моя мать, мой отец и моя первая правда. Возможно, я недостоин тебя, ведь я сам не без греха, я это признаю. Возможно, мне не постичь того, что с тобой происходит, что, быть может, уже произошло. Но я достаточно стар, чтобы сказать: эту новую твою ипостась у меня уже нет охоты — и потребности — понимать.

Индия, источник моего воображения и моей ярости, земля, разбившая мне сердце.

Прощай.

9. Мембрана

Одна вселенная сжимается, другая расширяется. Ормус Кама в середине 1960-х покидает Бомбей и направляется в Англию. Он вновь обрел себя, он чувствует, что его жилы снова наполняет подлинная его суть. Самолет отрывается от родной земли, и так же взмывает его душа: он без малейшего сожаления сбрасывает старую кожу, пересекает эту границу, словно ее не существует, — как змея, как трансформер. Рядом с ним пассажиры третьего класса прячутся в кокон безразличия; в тесноте салона их жизни соприкасаются с жизнями незнакомцев, но они упорно ничего не видят вокруг, чтобы убедить себя, что сами невидимы. Вырвавшись на волю, личность Ормуса не может принудить себя к таким условностям. Его «я» обрело крылья. Оно сбросило с себя оковы. Он открыто и подолгу вглядывается в своих соседей, чтобы их запомнить; эти люди вместе со мной отправляются в Новый Свет;он даже заговаривает с ними, улыбаясь своей обезоруживающей улыбкой.

«Добро пожаловать на „Мэйфлауэр“» [132]

, — приветствует он их, хватая за руки проходящих мимо его кресла: испуганных одуревших крестьян из дальних деревень, направляющихся в неведомые царства; покрытых капельками пота служащих в дешевых костюмах; хмурых дуэний, сопровождающих молодую невесту в чадре, еле живую в своем розовом гхарара, слишком обильно украшенном золотой тесьмой; беспечного школьника, впереди у которого четыре года жалкого существования в английском пансионе, — и детей. Дети везде. Дети бегают по проходам, изображая летящий самолет, к неудовольствию команды лайнера, или же стоят неподвижно с серьезным видом на своих сиденьях, лучше взрослых сознавая важность этого памятного дня; или же вопят, протестуя против ремней безопасности, как умалишенные, на которых надели смирительную рубашку. На детях живописные мешковатые шерстяные свитера практичного серого и синего цвета; сама их одежда кричит об отчужденности от нового дома, которого они еще не видели, о том, как трудно им будет приспосабливаться к жизни в северных краях, где так мало света.

Мы — дети-пилигримы, думает Ормус. Первый камень, на который мы ступим на новой земле, мы назовем Бомбей-Рок [133]. Бум-чикабум, чикабум-бум.