Земля под ее ногами

Она уже знала, что попала в беду. Что дерзость, презрение к окружающим, нигилизм и непредсказуемость ее никак не украшают, она уже поняла сама. Но по-своему, несмотря на все свое внешнее безразличие и вызывающее поведение, она была конструктивной личностью, и я думаю, что ее героический акт самосозидания в большой степени стал возможен благодаря жизни chez nous [68], в семье, где постоянно велись разговоры о строительстве (в те дни Виви и Амир начали работу над огромным кинотеатром «Орфей» — проектом, ставшим для них началом конца). В качестве скрепляющего вещества для своей постройки она воспользовалась тем, что было под рукой, так сказать местным, индийским, материалом. В результате получилась «Вина Апсара» — богиня, Галатея, в которую влюбится, вслед за мной и Ормусом, весь мир.

Она начала с музыки. «Вина». Она слышала, как один музыкант из свиты Пилу играл — топорно, без чувства — на инструменте, который, несмотря на такое варварское обращение, «звучал как бог, и когда я узнала, как он назывался, я поняла, что это мое имя». Музыка Индии, от северных раг

, исполняемых на ситаре [69], до южных карнатических мелодий, всегда приводила ее в состояние неизъяснимого томления. Она могла часами слушать записи газелей

[70]и впадала в транс от сложной религиозной музыки кваввал

. Чего жаждала ее душа? Явно не индийской «аутентичности», которой она никогда не могла достичь. Скорее, вынужден я признать, — и это очень непростое признание для такого неисправимого скептика, как я, — она хотела прикоснуться к непостижимому. Музыка давала соблазнительную возможность быть унесенной на волнах мелодии за завесу майи [71]

, которой, как считают, ограничивается наше познание, за грань бытия, к божественной музыке сфер.

Короче говоря, ей был необходим религиозный опыт. В каком-то смысле это означало, что она намного лучше, чем я, понимала музыку, духовная составляющая которой остается главной для очень многих людей, и не в последнюю очередь — для самих музыкантов. Я же, истинное дитя своих родителей, всегда был глух к любым религиозным откровениям. Будучи неспособен принять их за чистую монету — вы что, на самом деле думаете, что там был ангел? реинкарнация — вы это серьезно? — я совершил ошибку (вполне объяснимую, если учесть, что в детстве ни разу не слышал, чтобы в нашем доме одобрительно отзывались о каком бы то ни было божестве), предположив, что и все окружающие придерживались подобных взглядов и употребляли религиозную фразеологию исключительно в метафорическом смысле. Такая позиция не всегда себя оправдывала. И все же — хотя мне прекрасно известно, что мертвые мифы были когда-то живыми религиями, что, хотя Кецалькоатль и Дионис превратились в сказочных персонажей, когда-то люди, не говоря уже о козах, умирали за них в несметных количествах, — я и по сей день не питаю доверия ни к одной системе верований. Они кажутся мне неубедительными, безосновательными образчиками того литературного жанра, что зовется «недостоверным повествованием». Вера представляется мне иронией; возможно, поэтому единственный акт веры, на который я способен, — это полет творческого воображения, литературный вымысел, не притворяющийся достоверностью и потому в итоге говорящий правду. Я всегда повторял, что все религии сходны в одном: их ответы на самый главный вопрос — откуда мы взялись — совершенно неверны. Так что когда Вина объявляла о своем обращении в очередную веру, я отвечал: «Да что ты говоришь!» И оставался при своем убеждении, что она, по большому счету, просто валяет дурака. Но я ошибался. Каждый раз у нее это было всерьез. Если бы Вина вздумала поклоняться Великой Тыкве, тогда в канун Дня Всех Святых именно ее — а не бедолаги Лайнуса [72]— тыквенная грядка оказалась бы самой настоящей.

Слово «Апсара» тоже говорило о многом, но я был тогда слишком глуп, чтобы это понять. Оно подразумевало серьезное чтение, и хотя Вина любила заявлять, что взяла это имя из журнала — то ли «Фемина», то ли «Филмфэйр», из рекламы туалетного мыла, дорогого шелкового белья или еще чего-то в этом роде, теперь-то я понимаю, что это были сплошные выдумки, чистой воды обман. Она беззаветно отдалась постижению этой удивительной, огромной страны, куда ее сослали, столь далекой от всего, чем она была, что занимало ее мысли, что было ей близко. Такой отказ от маргинальной роли изгнанницы был — теперь я это понимаю — геройством.