Земля под ее ногами

В день моего тринадцатилетия отец подарил мне очень хороший немецкий фотоаппарат «фойгтлендер» со встроенным экспонометром и вспышкой, и первыми моими фотографиями были снимки поющей Вины Апсары. Она пела лучше, чем «Радио Цейлон». По вечерам мы обычно собирались вместе, и она отпускала на свободу свой прекрасный голос, который с каждой неделей становился всё глубже и богаче — то порочно всезнающий, то ангельски чистый. Голос, уже нашедший дорогу к бессмертию. Если вы послушаете, как Карли Саймон поет «Bridge Over Troubled Water» [93], то поймете, каков был вклад Гуиневир Гарфункель в их партнерство. Так было в лучшие времена «VTO». Есть группы, шлепающие хиты один за другим; группы, заставившие себя уважать; группы, собирающие стадионы; группы — воплощение сексуальности; группы трансцендентальные и эфемерные; группы мужские и женские; группы трюкачей и группе неумех; группы пляжные и автомобильные; летние и зимние; группы, под которые хорошо любить, и группы, заставляющие запоминать все слова своих песен. Большинство групп ужасны, и если инопланетяне из каких-нибудь других галактик ловят наши радио- и телеволны, этот грохот, должно бы сводит их с ума. За всю полувековую историю рок-музыки наберется небольшое число групп — их можно пересчитать по пальцам, — способных проникнуть в ваше сердце и стать частью вашего видения мира, вашего понимания правды и вашей правдивости, даже тогда, когда вы уже стары, глухи и пребываете в маразме. На смертном одре вы услышите, как они поют вам, пока вы скользите по ведущему к свету туннелю: Шш… Ша-ша… Ша-ла-ла-ла-ла… Шанг-а-лаг… Шанг-а-лаг… Ш-бум… Шуп… Шуп… Шш. И все кончено.

«VTO» была одной из таких групп. У Ормуса было видение, а у Вины — голос, но всё решил именно голос, голос и всегда всё решал. Ритм заставляет обратить внимание, мелодия — запомнить, и лишь против голоса вы беззащитны; богохульный кантор, нечестивый муэдзин, сирена — назовите как хотите, — он взывает напрямую к средоточию ритма — душе. Неважно, что это за музыка. Неважно, что за голос. Когда вы слышите его, настоящий, вам конец, можете мне поверить. Finito, если только вы не привязаны, как Одиссей, к мачте вашего корабля и ваши уши не залеплены глиной. Ваша песенка? Спета.

Теперь я думаю, что именно пение Вины еще удерживало нас вместе в те дни. Она была нашей опорой, а не наоборот. В то время как В. В. Мерчант все глубже увязал в долгах, одновременно втихомолку расследуя деятельность своей жены и собирая толстое досье на ее незаконные манипуляции городскими чиновниками, ответственными за принятие решений, — короче говоря, пока бомба с часовым механизмом под нами тикала, — Вина пела нам, заставляя вспомнить о любви.

О, беспощадная острота детского видения мира! В детстве все мы фотографы, которым не нужны фотоаппараты — мы выжигаем изображение в памяти. Я помню всех наших соседей по Кафф-парейд, их претензии, их браки — счастливые и несчастливые, их ссоры, их автомобили, их солнцезащитные очки, их сумочки, их невыразительные улыбки, их любезности, их собак. Я помню выходные — наши странные, импортированные развлечения. Мои родители играют в гольф в клубе «Уиллингдон», и отец старается проиграть матери, чтобы она оставалась в хорошем настроении. Я помню, как пару раз во время Навджота мы поглощали еду, подававшуюся на банановых листьях, несколько разноцветных Холи

[94]и по крайней мере одно посещение молебна на громадной площади на Биг-Эйд, застрявшее в памяти, потому что оно было редкостью. Думаю, отец хотел, чтобы я понял, от чего избавлен и почему. Я помню мою подружку, милую Нилам Нат, ставшую взрослой, чтобы разбиться вместе с детьми на самолете «Эйр Индия» у берегов Ирландии. Помню Джимми Кинга, с нездоровым цветом лица и торчащей черной челкой; он умер внезапно, во время занятий. Все двери и окна в классах были закрыты, чтобы мы не увидели, как его отец приехал за телом сына. Я помню долговязого, тощего мальчишку, вместе с друзьями карабкавшегося по камням на Скэндал-Пойнт. Он смотрел сквозь меня, как будто бы меня там не было. Постеры «Голд флейк», «Королевскую цирюльню», едкую смесь запахов гнили и надежды. К черту Мумбаи. Я помню Бомбей.

Потом мне подарили фотоаппарат, механический взгляд вместо внутреннего взгляда, и после этого б о

льшая часть моих воспоминаний — то, что объектив сумел выловить в потоке времени. Вуайерист, а не мемуарист — я помню фотографии.

Вот одна из них. Шестнадцатилетие Вины. Мы в ресторане «Гэйлорд» на Вир-Нариман-роуд, едим котлеты по-киевски. На лицах матери и отца — непривычные выражения. Он выглядит рассерженным, она — отсутствующей. Вина же, наоборот, вся сияет. Кажется, она притягивает к себе весь свет на этом снимке. Мы лишь скопления теней, вращающиеся вокруг нее, как вокруг солнца. Ормус Кама сидит рядом с ней с видом голодного пса. Здесь есть и пол-меня. Я попросил официанта снять нас, но он плохо отформатировал кадр. Неважно. Я помню, какой у меня был вид. Так выглядит человек, теряющий самое для него важное.