Земля под ее ногами

Звук нарастает, становится густым, волнующим. Аудио-инженер — крупный, невозмутимый парень, ему платят, ему не о чем переживать. Он знает свое дело, он уже со многими успел поработать, его ничем не удивишь. Но вы только посмотрите! Его плечи задвигались — бум-бом — в такт музыке. Этот индийский тип, бегающий туда-сюда по студии, дующий в рожок, микширующий его, сводящий дорожки, потом хватающийся за струнные, потом за булькающий электробит, он не лишен слуха, в нем что-то есть.

Вперед, давай-давай!

Пора записывать вокал. But you're not here to put it right, and you're not here to hold me tight. It shouldn't be this way

[182].

Когда все готово, звукооператор встает и протягивает ему свою гигантскую лапищу. «Желаю тебе всего наилучшего с этой записью, — говорит он. — Я сегодня поработал в кайф».

Ормус с Маллом Стэндишем стоят лицом к лицу. Он еще не успокоился.

«Ну, — спрашивает он с тихой яростью, — теперь я готов?» Стэндиш кивает: «Готов».

Но эта знаменитая сцена произошла после той, другой, о которой обычно не говорят.

В последний вечер вещания «Радио Фредди», во время трогательной церемонии закрытия на борту бывшего парома, капитан Пагвош и его ребята-пираты до слез взволнованы судьбой их любимого ржавого корыта.

«Послушайте, — причитает Пагвош, словно у смертного одра своей возлюбленной, — вы всего лишь уходите из эфира, а ее, бедняжку, списали на берег». Да, для «Фредерики» все кончено, впереди лишь живодерня. И ничего не поделаешь, остается только напиться.

Выпито немало. Ино Барбер сидит за своей стеклянной перегородкой с бутылкой рома. Надпись на стене позади него гласит: Пошли вон. Готорн и Уолдо распевают школьные спортивные гимны. На фоне всеобщего помутнения рассудка этот удивительный факт потери ими самоконтроля проходит незамеченным и даже сближает их с командой Пагвоша, охотно присоединившейся к ним. Дайна, Дайна, покажи нам свою ножку, ярдом выше колена. Если бы я был из тех, кто женится, но я, слава богу, не из тех. Непристойные, хвастливые, мужские, абсолютно невинные песни.

Ормус ссорится с Маллом на палубе. Оба пьяны. Малл пытается удержаться на ногах, опираясь рукой на плечо Ормуса. Певец сбрасывает ее — Малл покачнулся, но снова обрел равновесие. «Ты, ублюдок, — говорит Ормус, — ты не давал мне ходу. Два гребаных года. Что мне делать? Сколько мне еще ждать? Оптимизм — это топливо для искусства, так же, как и экстаз, и воспарение души, и их запас не бесконечен. Может быть, ты этого просто не хочешь. Ты хочешь, чтобы я был однодневкой, даже не музыкантом в прошлом, а так и не состоявшимся исполнителем, всем тебе обязанным прихлебателем, мухой, застрявшей в твоей паутине».

Малл Стэндиш сдерживается изо всех сил. «Да, это правда, — мягко говорит он. — Я мог бы сделать больше. Но у меня маленькая фирма, а не известный лейбл», и т. д. «Ты считаешь, я не даю тебе ходу, — хорошо, согласен. Я не даю тебе ходу. А делаю я это потому, что выпусти я тебя сейчас, ты провалишься, грохнешься оземь. Ты боишься взлета. Может быть, ты никогда не взлетишь. Дело не в технике. Ты беспокоишься, есть ли у тебя крылья? Оглянись через плечо. Они там, где им положено быть. Проблема, приятель, не в крыльях, ты просто не мужик. Может, ты просто евнух и так и будешь спать на матрасе в „Ведьме“ до конца своей кастрированной жизни».

Корабль раскачивается на волнах, и они качаются вместе с ним. Ормусу Каме преподнесли великий дар. Прозвучали слова, которые заставят его заглянуть в самого себя.

«Можешь болтать о себе все что угодно, — продолжает Стэндиш. — Ты говоришь, у тебя в голове умерший брат-близнец, слушающий песни из топ-чартов завтрашнего дня, — мне наплевать. Ты говоришь о знаках и предзнаменованиях, малыш, — мой ответ таков: следуй за этой звездой до самого Вифлеема и проверь, есть ли в яслях младенец, на месте ли он. Так нет же, ты бежишь от всего этого, тебя нет в твоей музыке. Это всё липа. И люди это чувствуют. Вот что я тебе скажу: шел бы ты куда подальше, понял? Передо мною потенциал, который так до сих пор и не реализовал себя. Мне такой инвестор не нужен. Все, что я знаю, это то, что музыка льется изнутри, из нутра, из самого тебя. Le soi en soi. Словно шелк по шелку, как каламбурили мы в моей франкоязычной юности».

Дыхание Стэндиша учащается. Все его существо под большим напряжением пытается выйти из границ тела. Как огни святого Эльма, очень похоже. Именно из любви к этому человеку он напрягает все свои физические силы, чтобы указать ему правильный путь. «Тебе нужна Вина? — рычит он. — Тогда найди ее, а не скули в микрофон на раздолбанной посудине. Найди ее и спой ей свои песни. С какой опасностью ты боишься столкнуться? Иди ей навстречу. Где ближайшая пропасть? Прыгни в нее. Хватит. Я всё сказал. Когда будешь готов, если ты вообще когда-нибудь будешь готов, позвони мне».