Земля под ее ногами

Не является ли неспособность Орфея спасти ее знаком неминуемой судьбы самой любви (она умирает); или бессилия искусства (оно не может вернуть из мира мертвых); или трусости, по Платону (Орфей не умер, чтобы быть рядом с нею, он не Ромео); или черствости так называемых богов (любящие не способны тронуть их сердца).

Или — что всего поразительнее — это следствие истинной сущности Эвридики, ее темной стороны, ее принадлежности ночи? А Гайомарт, мертвый близнец Ормуса, его собственное ночное «я», его Другой: не он ли ее настоящий муж, не он ли сидит рядом с нею на обсидиановом троне?

Вот мой ответ. В неотступных раздумьях о смерти мы можем начать слышать мертвых, их шепот о том, как они жили. Аид, Персефона — все это, по моему мнению, сфера речевых образов. Но скрытое «я» Вины при жизни не было метафорой. Человеком, с которым она пряталась, был я. Ту себя, которую она скрывала от мужа, она раскрывала передо мною. Забудь о Гайомарте; Другим рядом с нею, во плоти и крови, был я. Я был ее другой любовью.

Может быть, это именно то, в чем Ормус не может себе признаться: что та, неизвестная ему Вина, никак не связана с ее смертью и с жизнью после жизни. На самом-то деле для него невыносима тайна ее земных часов. Ее ночей на поверхности земли.

Эта та загадка, которую я могу решить для него, но не стану этого делать. Я мог бы сказать: Да это был я, она собиралась уйти от тебя — от тебя, безумца, она была на грани того, чтобы бросить тебя, вместе с твоими видениями, свистом в ушах, жестами длиной в десять лет и твоей знаменитой великой страстью, — и пчелкой прилететь на мою большую медную кровать.

Владыка Подземного царства — это я, вот что я мог бы сказать ему. Она принадлежит мне.

Я не могу сказать ему этого, потому что тоже потерял ее, и теперь мы горим в одном пламени. О Ормус, брат мой, мое «я». Когда ты кричишь, крик вырывается из моего горла. Когда я плачу, слезы текут из твоих глаз. Я не причиню тебе еще большей боли.

И потому, что я не могу, не стану этого делать, он падает еще глубже в бездонную яму — не в Винину пропасть, а в свою собственную. Для него она, однако, не запятнана, хоть и лежит столь глубоко. Он видит ее сияние сквозь покров земли и камня. Ее тело представляется ему горящей свечой — яркой, негасимой. Ее освещает его любовь. Он стремится к ней сквозь тьму.

Каждую ночь он надеется проснуться и увидеть у окна знакомую фигуру — она смотрит в тенистый предрассветный парк. Как часто он представляет себе, будто поднимается с постели, тихонько подходит к ее милой тени и стоит рядом, глядя, как первые лучи солнца скользят по крышам домов и верхушкам деревьев.

Мне знакомы все его страхи, его надежды, мечты, потому что они — мои.

Землетрясения, по мнению ученых, вполне обычное природное явление. На всем земном шаре за десятилетие происходит около пятнадцати тысяч подземных толчков. А вот стабильное состояние — это как раз редкость. Миром правит аномальное, чрезвычайное, противоестественное, оперное. Не существует такой вещи, как нормальная жизнь. И все же именно повседневность нам необходима, она тот дом, который мы строим, чтобы защититься от большого злого волка перемен. И если в конце концов волк становится реальностью, то этот дом — наша лучшая защита от бури: можете назвать его цивилизацией. Мы строим свои стены из соломы или кирпича, чтобы защититься не только от коварной нестабильности времени, но и от нашей собственной хищнической природы — от волка в нас самих.

Это одна точка зрения. Дом может быть и тюрьмой. Большие волки (спросите у Маугли, Ромула и Рема, спросите у Кевина Костнера[339], не обязательно полагаться лишь на мнение трех поросят) совсем не всегда злые. В любом случае, это новое время потрясений и разломов не укладывается в обычные рамки, с этим согласны даже сейсмологи. Число толчков достигает более пятнадцати тысяч в год.