Земля призраков

Чего только она не лишилась, вернувшись сюда! Уна скучала по смеющимся лицам своих дублинских соседок, Сейлы и Джейн. В их обществе Уну охватывало ощущение теплоты и гостеприимства — забывались серые бетонные стены Дублина, покрытые граффити мусорные ящики, шум и сажа. Сейла работала в книжном магазине, Джейн писала книги. Они были бедны, как и она, но бедны в жизнерадостном богемном стиле, которого ей никогда не удавалось достичь. Их жилища наполняли книги, разговоры и сигаретный дым. Скорее всего, ее друзей поддерживали взаимная любовь и нежность, презираемые там, откуда они приехали, но вполне приемлемые в городе, вдалеке от подглядывающих глаз и болтливых языков односельчан. У Уны не было таких близких друзей в Данбеге. Как легко, без постоянной необходимости скрывать свои истинные желания и мысли, жилось в обществе Сейлы и Джейн! Но часть ее души никогда не ощущала себя в Дублине как дома. Уна скучала по запахам, звукам, даже по мертвой тишине Данбега, по его врачующему воздуху, ощутимому даже в переполненной комнате. Такая тишина, такое «уединение на людях» могли существовать только здесь.

Уна посмотрела на светлую головку дочери. Склонившись над игрушечным чайным сервизом, она исполняла на разные голоса диалоги своего чудного зверинца. Уна понимала стремление Брендана сохранить вековой порядок. Временами — например, сейчас — она мечтала избавить Айоф от боли и разочарования взросления. Но она знала, что, спрятав дочь от боли, отнимет у нее и глубочайшие радости, подобные той, которую она испытала, родив Айоф, впервые увидев мокрое темечко дочурки, покрытое белым пушком. Медсестрам это не нравилось, но иногда Уна потихоньку ее распеленывала, жадно разглядывая каждую частичку ладного голенького тельца. «Вы должны держать ребенка запеленатым, — кудахтали медсестры, — она схватит простуду и умрет». Как будто смерть сама по себе была заразной. Уна исполнила свое решение воспитать Айоф без ложных предрассудков и получала огромнейшее удовлетворение, наблюдая, как ее дочурка растет в блаженной живости, наслаждаясь полной телесной свободой, в то время как сама Уна чувствовала себя болезненно подавленной. Ее родителей не стоило винить за это. Атмосфера, которой все они дышали, была пропитана предрассудками и удушающей католической моралью.

Она радовалась, что Финтан знал, чего хотел. Он начал с оловянных свистков и к тому времени, когда ему исполнилось тринадцать, скопил достаточно денег для покупки комплекта учебных волынок. Брендан считал брата ленивым, Уна это знала, но Финтана всегда поглощала музыка, временами — до безумия. «Ты не можешь жить музыкой», — говаривал Брендан, но Уна замечала в глазах Финтана яростное желание доказать обратное. Он неустанно трудился зимы напролет, мастеря на продажу немудреные крестики святой Бригитты — для туристических магазинчиков в Скариффе и Маунтшанноне. И откладывал каждый пенни, который зарабатывал, играя по найму. Какая уж лень! Уна понимала желание Финтана познать мир за пределами Данбега, где твое будущее предопределено с рожденья, в зависимости от того, кто твой отец, сколько пахотной земли тебе принадлежит и чем твои предки занимались из поколения в поколение. Традиция могла стать не только предметом гордости, но и «приговором к тюремному заключению».

С каждым днем вещи, припрятанные в комнате Брендана, все больше и больше давили ей на сердце. Должно же быть какое-то правдоподобное объяснение. Но почему она боялась? Он всегда был человеком настроения, но в последнее время его мрачность усиливалась, и Уна стала припоминать беспокоившие ее слова и поступки брата. Этим утром, обходя угол дома, она вспомнила эпизод, увиденный здесь почти двадцать лет назад: Брендан, ему было около двадцати, с курицей в руках, приготовившийся свернуть ей голову. Зажав бьющуюся птицу между коленей, он вытянул левой рукой ее шею и отсек голову одним ударом широкого ножа. Подняв голову, он заметил Уну, но не шевельнулся и не вымолвил ни слова, пока трепыхавшаяся курица не затихла. Мгновение он смотрел на нее изучающе, а потом поднялся с корточек и, держа за костлявые лапы, протянул кровоточащее туловище. «Вот, — сказал он, — отдай это маме». Уна решила, что он пытается напугать ее, но, всмотревшись в Брендана, увидела пустоту в его глазах; он был безмятежно спокоен.

Расстроенная воспоминаниями, Уна решительно остановила ткацкий станок и соскользнула со скамьи.

— Пойдем, Айоф, дорогая, пора спать.

— Но, мама, еще даже не темно.

— Нет, и стемнеет, когда ты уже будешь в постели. Разве не интересно узнать, куда перенесет нас сегодня книжка?

Они читали всю зиму, каждый вечер по главе. Личико Айоф просияло, но сразу помрачнело, ибо она стала размышлять, какая перспектива заманчивей. Уна любила вглядываться в мордашку изменчивой, как ирландская погода, дочки, будто в знакомый пейзаж.

— Немедленно идем наверх, — сказала она притворно-угрожающим тоном. — Поцелуй ребят.