Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине

– Да, это Ломоносов, – ответил Шубин, – в таком виде и в этом возрасте он изображен впервые. Значит похож, если земляки его узнают!

– Еще бы!.. Покойного мудреца нашего я в жизни не раз видел и разговаривал с ним вот как сейчас с тобой. Смотрите, лоб-то у него какой! А лицо? Холмогорское и будто усмехается нам. Узнал он, ребята, своих соседей, узнал!..

Подойдя чуть ближе к бюсту, Редькин вдруг снял с головы треух и низко поклонился:

– Здравствуй, дорогой соседушко, здорово, Михайло Васильевич!

И враз все остальные поморы обнажили головы и поклонились бюсту. Шубин отвернулся, смахнул незаметно с глаз навернувшиеся слезинки и взволнованно сказал:

– Мне скоро шесть десятков стукнет, а справедливее его я в жизни еще никого не встречал.

– Ты бы, Федот Иванович, сводил нас на могилу к земляку, – попросил Яков.

– Обязательно надо! – поддержали его соседи.

– Ладно, лошади у вас свои, съездим.

– Далеко отсель?

– Нет, до вечера успеем домой вернуться.

Яков, продолжая рассматривать бюст, говорил:

– Хорошо помню его. Мне было годков шесть, а он постарше меня на девять. Бывало коров пасет, а сам сидит под елочкой на горушке и книгу читает… А тут из камня совсем другой. По лицу видно, довольный такой, жизнь не худо прожил и на душе ни одного грязного пятнышка…

– О добром человеке и память такая. Сделано на славу, Федот Иванович, золотыми руками сделано, – похвалили мужики и повернулись к блестящему мраморному бюсту князя Зубова, красавца средних лет, напыщенного, с приподнятой головой.

– У-у! Какой щеголь! – сорвалось с языка у Якова Шубного.

– Этот, поди-ко, не знает, на чем и хлеб растет? – вопросительно добавил Редькин.

– Где ему знать, у такого отродясь черной крошки во рту не бывало!

Один из поморов покосился на Якова и, толкнув его локтем в бок, проворчал:

– Ты, дядя Яков, разом, не лишнюю ли выпил? Это тебе не в Денисовке грубиянить, может этот щеголь Федоту шурином или свояком приходится.

– А что? Я разве не правду сказал? Щеголя сразу видно, по мне хоть сват, хоть брат, – не унимался Яков и, подойдя к бюсту Зубова, пощупал его холодный мраморный подбородок, погладил узкий лоб, потрогал полированные складки драпировки и с видом понимающего толк в скульптуре сказал:

– Я самый старый из вас, косторезов, стало быть я маракую в художествах. Кто сей щеголь? Ни мне, ни вам неведомо. Один Федот знает, кого он из камня выдолбил. Не то это принц, не то царевич, не то барчук какой. Одно вижу, когда гляжу я в лицо ему, – нехорошего человека изобразил Федот. Смотрите, как он голову-то задрал, будто нам сказать хочет: «берегись назём, мёд везём!» Слов нет, красиво приосанился, а ума-то в такой натуре незаметно. Ломоносов – тот орел, а этот – трясогузка.

Мужики усмехнулись. Федот одобряюще заметил:

– Правильны суждения твои, правильны.

– С мужика чего спрашивать, говорю на глазок да на ощупь, не по науке, – скромно ответил Яков и спросил: – Дозволь знать, Федот Иванович, много ли ты на своем веку таких идолов наделал и куда их рассовал?..

– Много, брат, очень много, почитай более двухсот, а находятся они все во дворцах, в усадьбах князей и графов, в Эрмитаже, есть в Троицком соборе и есть даже за границей.

– Далеко, брат, шагнул! А из этого куска кого вырубать станешь? Сделал бы самого себя на память, – посоветовал Яков, ощупывая глыбу мрамора, по цвету схожую с сероватым весенним снегом.

– Нет, – сказал Шубин, – это для особой надобности. Держу про себя такую думку: случится повидать полководца Суворова, обязательно его бюст сработаю. Руки уставать начали от делания бюстов с персон, к которым не лежит мое сердце. Ну, я их по-своему, понятно, и делаю. Правда моя им не по вкусу. Недруги шипят по-за углам, хают меня: «он, дескать, грубой, портретной мастер и не место ему среди академиков». Все эти щеголи, как их Яков назвал, любят ложь, ненавидят правду. Делал я бюст Шереметева Петра. Не взлюбился ему мой труд, а я разве повинен в том, что сама барская жизнь отвратным его сотворила? – Шубин на минуту умолк и как бы про себя невесело добавил: – Туго мне от этих господ щеголей иногда бывает, но не сдамся, до самой смерти не сдамся! В угоду им не скривлю душой… Так-то.

В мастерской поморы пробыли довольно долго, а потом, не задерживаясь, на бойких лошадях, в розвальнях, вместе с Федотом поехали на кладбище. Оставив лошадей около ограды, они прошли по протоптанной дорожке к могиле Михайла Ломоносова. По сторонам из глубокого снега торчали чугунные кресты и мраморные надгробия. Стаи галок жались под церковной кровлей. Откуда-то с кладбищенской окраины доносился плач и унылый голос попа и певчих, отпевавших покойника.