Землянин 5.0

– Я этого не знал. Кстати, куда деваются вырученные заводом эксманы?

– Все роботы здесь уже пятых версий, так что эксманы запасаются в самом компьютере.

– И большой сейчас запас?

– Хватит, чтобы построить город или огромный космодром.

– Тогда прилетай в гости, – серьезно предложил я.

– Обязательно, – она осторожно улыбнулась. – И я хочу помочь исполнению твоей мечты и хотя бы немного, но отплатить за все добро, что ты ко мне проявил.

Она протянула руку ладонью вверх, и я не стал отказываться от награды.

«Получено 123600 эксманов. Система может быть обновлена до v.5.0».

– Это огромная сумма, – смутился я. – Столько я не собрал за все четыре версии.

– Это самое меньшее, чем я могу тебя отблагодарить.

– Спасибо.

– Тебе спасибо. И Зевсу, и Коршуну, и Рэю, – она грустно посмотрела в сторону ремонтного отсека. – Я пыталась все предугадать. Но если бы знала, как все закончится, не вовлекла бы вас в эту историю.

– Нет, вовлекла бы, – уверенно, но без осуждения заявил я. Она смущенно отвела взгляд. – Но это не ты определила судьбу Рэя.

Она помолчала.

– Что теперь?

– Моя цель еще не выполнена. Я полечу на Марс, теперь уже точно, но не ради себя. Но сначала пойду к Стервятникам. Если они действительно намерены штурмовать «Феникс», их нужно остановить.

– Я останусь здесь, чтобы наладить работу завода и изменить его взаимодействие с окружающим миром.

Я кивнул, – это было очевидно.

– Буду ждать вестей.

Мы разгрузили один электромобиль, совместными усилиями кое-как затащили Рэя, положили щит и меч ему в ноги. Браслет регенерации отбирать не стали. Вновь Рэй напомнил мне древнего благородного рыцаря. Сейчас, когда глаза его наконец удалось закрыть, он выглядел таким умиротворенным, словно даже смерть сумел принять с благодарностью или познал великую тайну, неподвластную живым. Много дорог прошел этот рыцарь, много добра принес людям, много счастья. Он заслужил покой.

Я взял магнитор и добавил к нему гравитор. Веста активировала электромобиль, задала ему направление. Затем обняла меня.

– Спасибо еще раз за все, что ты для меня сделал.

– Увидимся, – отмахнулся я.

Мне хотелось обойтись без долгих прощаний, чтобы в меньшей степени чувствовать тяжесть расставания. Справиться с задачей помогла моя природная наивность, по которой я полагал, что даже полет на другую планету, в сущности, дело пустяковое, не способное значительно повлиять на мою жизнь. Потому, уверившись, что наша встреча не будет отложена на долгий срок, я забрался в кабину и уже не поворачивался к Весте. Машина по команде тронулась, и мне оставалось только смотреть вперед и ждать, чем закончится теперь уже моя история.

Глава шестнадцатая

Дорога в машине, не требующая от меня никаких усилий, прошла незаметно. Я привык спать наяву, провеивать и прожигать года и десятилетия. И даже сейчас, когда течение моей жизни невообразимо ускорилось, мне ничего не стоило скормить несколько часов раздумьям, тем более что мои раздумья, надолго оставленные некормлеными, жаждали внимания.

Несколько раз в погоню за мной увязывались гиеноиды и пепельники. Я не отделял их от пейзажа, от бесконечного пепла и той бури, что бессильно стучала в стекла, не способная ни повредить их, ни замедлить моего продвижения. Прежде она казалась мне сильней. Я видел в ней первобытный гнев оскверненной и потому разъяренной природы, беспощадную стихию, с которой до́лжно считаться всем детям Земли. Но теперь она сама представлялась мне ребенком, плачущим по матери и вымещающим на обидчике свою скорбь крошечными кулачками. Не в ярости – в страхе колотились они в броню человеческой отчужденности. Природа просила о помощи, но мы не слышали, потому что умели слушать только самих себя.

Я думал о событиях последних дней в сравнении с днями давнопрошедшими. Вспоминал, как на заре своего путешествия оценивал стоимость технокрысы вдесятеро против собственной жизни. Наверное, тогда я действительно стоил десятую долю крысы, потому что легко мог быть заменен десятилитровой канистрой и простейшим генератором звуков. С тех пор моя система заметно развилась, и за нее кабатчик мог бы предложить даже целую Хавронью. А вот пережитые тревоги и радости, воспоминания и мысли не стоили и одного глотка «Техники». Думаю, это несправедливо, ведь пережитое и составляет жизнь, и выходит, что сама-то жизнь ни во что и никогда не ставилась. Даже до появления роботов людей интересовала только производительность – как мышечная, так и мозговая. Но такой подход к определению важности и стоимости жизни касался не только людей, как не хотелось бы мне для упрощения системы обвинить во всем их неразумность. Что-то в устройстве самой жизни казалось неправильным. Уже в простейших своих формах она становилась синонимом борьбы, несправедливой, беспощадной, в конечном счете не имевшей смысла, как и говорил мне Квазар. И это определение никак не сочеталось с эмоциями и чувствами, которые я тщился к нему подвязать.