Земные и небесные странствия поэта

Особенно весной, когда разливалась необъятная душа-река моя и в разливе своем захватывала много прибрежных человеков и домов!..

И это был великий и нежный улов, урожай нагосеребряных дев и жен!..

Я не ведал тогда чувства блуда и греха, а был слепой хмельной женолюб-женолов-женоосел…

Истинно говорят Святые Отцы: “Жены человеческие — сеть прельщенья человеком!..”

И в этих сетях долго и сладко бился, вился я…

И остался лютым, безбрежным холостяком, потому что русская, смиренная, бездонно совестливая, жертвенная кровь говорила мне: “Как же ты женишься на одной жене, если ты любишь всех дев и жен? И ты сделаешь безбрежно несчастной ее…”

И я покорялся этим двум кровям и божественному зову их!.. да!..

Но вот опустел мой холостяцкий дом, дом, дом…

А мудрец-суфий Ходжа Зульфикар говорит, что если веселые гости не посещают твой одинокий дом — то скоро жди последнюю гостью-цыганку… Смерть…

И она будет твоей последней девой и женой…

Ой, хххххх!.. О!..

Но все-таки я не был люто, осатанело, кривобоко одинок…

Я преподавал в Московском университете на биологическом факультете, и у меня было несколько аспирантов, и средь них жгучая, чернявая, хмельноногая певучая украинка Капитолина Самецкая…

Она приехала из разгромленной, нищенствующей Украины, и с отличием окончила университет, и поступила ко мне в аспирантуру…

Она занималась гимнастикой и балетом и была необычайно лакомо слеплена, сложена — словно Господь творил ее одним циркулем — вся она была составлена из телесных, нежных кругов, и округлостей, и овалов, и холмов…

И в эпоху всеобщей демократической нищеты и демагогии подрабатывала стриптизершей в ночном клубе…

Иногда я ходил в клуб, и воспаленно глядел на Капу, и на ее неслыханно круглые глаза, губы, груди, живот, бедра, лядвеи, ягодицы, колени, икры — это была дивная, бесконечная вселенная женского тела…

Это были всекруглые Часы Плоти, и они били, бились, круглились для меня!..

У нее были смоляные длинные волнистые волосы и поразительно белая, альпийская кожа, и эта пропасть, и ее бешеные круги, полушария, округлости лунные завлекали насмерть ночных, хмельных мужей…

И я был средь них. И воспалялся. И наливался…

И прямо из клуба — быстрей, чтобы от зрелища нагой Капы не погиб, не сник по дороге мой малый жар-пожар, моя свечечка на ветру — мы приезжали в мой дом…

Я быстро зажигал камин, у камина лежала шкура памирского черного волка, которую я некогда привез из Хорога, и на которой лежала вечно раскрытая книга “Кама-Сутра” с алчными картинами-позами влюбленных, и мы раздевались, и ложились на эту шкуру, и нагие, вначале не спеша, предвкушая, вольно, молча грелись у огня…

У меня было старинное, павловское, высокое, красного дерева зеркало, доставшееся мне от вдовы генерала.

Вдова сказала мне, что это Зеркало принадлежало самой Наталье Гончаровой и стояло в их спальне с Пушкиным…

И я часто закрывал глаза и представлял соитье великого Поэта и первой красавицы Империи!..

Соитье, которое так сладостно и нескромно описал Поэт, особенно в конце стихотворенья: “…И оживляешься потом все боле, боле! И делишь, наконец, мой пламень поневоле…”

Я часто глядел в пустынное, перламутровое, колодезное зеркало, завидуя тому, что оно в былые времена видело, отражало, вбирало…

Древние говорили, что зеркало — это душа, а пыль на зеркале — это тело…

Но как сладка может быть эта пыль!..

И ты бредешь в пыли, как караван среди пустынь, где от воды остались только миражи… Иииии…

Но потом я прочитал у суфийских мистиков, что зеркало помнит, навечно хранит в глубинах своих все, что оно отражало — и если ночью, при полной луне, глядеть в него — то можно увидеть картины былых дней и ночей…

И!..

И однажды ночью, при полной луне, я увидел это соитье! Явно!..

Вот оно неясно мерцает, пляшет в перламутре павловского зеркала… Ой! Оно!

Я даже услышал хладный шепот Натальи и сахарийские, горячечные, бредовые, верблюжьи стоны Поэта!..

А потом я показал это Капе — и она тоже явно увидела эту бешеную сцену, схватку, бой, битву горящего Поэта и ледяной, равнодушно нагой, ослепительно, мраморно прекрасной его жены — из-за чего ревнивый, как горилла, Поэт и погиб…

А как иначе должен погибать Поэт?..

Поэт — это страсть, а страсть — это смерть!..

Да!

…И вот мы лежим с Капой у огня, а потом встаем и переплетаемся нагими опытными телами, и вдруг видим в зеркале Поэта и жену его, и мы с Капой содвигаемся, совпадаем, сопереливаемся, щедро перелистывая “Кама-Сутру” и повторяя сцены ярые, бешеные её — то стоя! То лежа! То согбенно! То сидя!..

И я шепчу, как пылкий Поэт: “Капа! Ты моя Кама-Сутра!” — и мы извилисто, находчиво — особенно Капа — меняем позы “Кама-Сутры”…

И я забывчиво шепчу: “Капа-Сутра… Ты моя любовь! любовь! любовь!..”

А она хладно, как Наталья, бормочет: “Профессор! вы моя любовь!..”