Жан Кавалье

– Мне кажется, что не трудно теперь найти работу поважнее и полезнее для дела Господня, чем сидеть и читать Библию у камина. Это – стоять с секирой в руке перед воротами Монпелье. Мы, наверно, были бы там, если бы вы исполнили мои распоряжения, брат Ефраим.

Лесничий, продолжая читать вслух, пожал плечами с выражением презрения. Возмущенный этим хладнокровием Кавалье с живостью положил руку на плечо горца и проговорил голосом, прерывающимся от бешенства:

– Я тебе говорю, Ефраим! Слышишь ты меня?

Ефраим нахмурил брови и, закрывая Библию, сказал Ролану:

– Мы уже знаем гордость Моава; нам знакомо его высокомерие и надменность его сердца. – Затем, повернувшись к Кавалье, он сухо спросил:

– Чего ты хочешь?

Кавалье понимал, что после одержанной победы, ему нечего было ждать поздравлений от других главарей, но ему думалось, что все-таки они признают его превосходную, смелую тактику. В молчании Ефраима и Ролана он увидел низкую зависть и глубокую неблагодарность.

– Чего ты хочешь? – повторил Ефраим. – Зачем ты пришел тревожить нас? Как только задача его исполнена, жрец предается отдыху, слушая слово Божие.

– Чего я хочу? – воскликнул Кавалье. – Я хочу спросить тебя, почему ты оказал мне неповиновение? Да, почему ты устроил привал, вместо того чтобы следовать за мной с твоими горцами, как я тебе приказал? Довольно изречений из Писания! Отвечай мне твоими собственными словами! Долой эти лживые увертки! Предоставь проповеди и Библию попам. Я говорю с тобой, как солдат: и ты должен отвечать, как солдат.

Ефраим обменялся с Роланом удивленным взглядом и произнес, меряя Кавалье с головы до ног взором, полным жалости и презрения:

– Моав будет предметом насмешек и послужит страшным примером для всех, окружающих его.

– Страшным, быть может, да! – возразил Кавалье с возраставшим раздражением, хотя он все еще старался сдержать себя. – Но Моав ли я, или Кавалье, я хочу знать наконец, кто здесь командует? С самого начала войны мы благодаря мне побеждаем католиков. Сегодня еще быстроте и смелости моих движений мы обязаны победой, которая без твоей глупости и трусости, Ефраим, была бы окончательной. Поэтому раз и навсегда, так как моя голова думает и так как вы только орудия моей воли, вы должны с этих пор во всем повиноваться мне, черт возьми! Или я сломлю вас, как кусок стекла!

Он с яростью топнул ногой. Никогда еще Кавалье так откровенно не высказывал своих честолюбивых замыслов, никогда не заявлял так громко своего властолюбия, а главное, никогда еще не позволял он себе так богохульствовать в присутствии своих союзников.

Негодование Ефраима было ужасно. Ролан также почувствовал себя оскорбленным и смело заметил:

– Знаю, хорошо знаю самоуверенность Моава, но сила не сопутствует ей.

– Хорошо! – с бешенством возразил Кавалье. – Но знай, Ролан, что если когда-нибудь ты своим неповиновением разрушишь плоды хорошего дня, как сегодня сделал Ефраим, я прикажу своим людям расстрелять тебя: и я один отвечу перед Господом Богом за твою смерть.

– Уйдем, брат! – вскричал Ефраим. – Уйдем отсюда! Этот несчастный с ума сошел, гордость опьяняет его; он богохульствует, Господь опять покинул его. Этот Иуда воображает, что в нем причина победы этого великого дня: точно ею обязаны не молитвам нашим. И эта пылинка (Ефраим дотронулся пальцем до Кавалье) дерзает говорить: «я думал, я приказал, я сражался, я победил!»

– Ефраим, возьми свою саблю и мушкет и выйдем! Луна светит, и один из нас в эту ночь останется на траве, – глухо произнес Кавалье, подходя к лесничему с таким угрожающим видом, что Ролан счел нужным броситься между ними. Но Ефраим ответил с хладнокровием, поразившим Жана:

– Конечно, видение должно исполниться. Конечно, Жан Кавалье, ты погибнешь от моей руки, но час для этого не настал еще. Погоди, он пробьет.

– Пусть же он пробьет сейчас! – воскликнул Кавалье, схватываясь за саблю.

– Один Господь может остановить бег светил и ускорить ход времени. Твой час не пришел еще, – возразил Ефраим с тем же хладнокровием, не удостаивая ответом вызова Кавалье.

– Брат! – прибавил Ролан, человек менее недоступный, чем Ефраим. – Ты поступаешь против спасения души своей. Смирись! Признайся в своем бессилии, прогони демона тщеславия – и мир поселится в твоем сердце.

Прошло несколько мгновений глубокого молчания, во время которого Кавалье поднял глаза и кулаки к небу с выражением неописуемого бешенства. Затем он уселся на подоконник и, стараясь казаться совершенно спокойным, сказал, обращаясь к другим двум вождям, со злою насмешкой: