Жан Кавалье

– Вы колеблетесь? Я это понимаю и не могу упрекать вас: ваша нерешительность делает вам честь; она даже ручается за вашу верность в будущем. Благородным и чутким сердцам присуще недоверие к себе самим. А между тем, как можете вы колебаться при мысли, что от вас одного зависит даровать мир этой несчастной провинции? Поймите же святость и величие своего призвания! Бедное дитя! Простите мне эти слова, приняв во внимание мои годы и мою давнишнюю опытность, но вы слишком молоды для вашей славы. Ах, как благородно ваше назначение! Вы становитесь посредником между справедливо разгневанным государем и его взбунтовавшимися подданными; своим подчинением, наконец, вы открываете перед всеми протестантами новую будущность, полную покоя и процветания. Поверьте мне, Жан Кавалье, и католики, и протестанты, все жестоко устали от этой кровавой и святотатственной войны, все оплакивают ужасные бедствия, причиненные ею, все жаждут лучшего.

Кавалье не мог удержаться от выражения гордости при этих словах маршала, который печально продолжал:

– О, конечно, в таких случаях люди говорят себе с беспощадной гордостью: «Я так грозен, что необходимо прибегать к ужасающим крайностям, чтобы остановить мое опустошение!» Но разве не более благородной гордости в сознании, что по моей воле новые деревни восстанут из этих развалин; опустошенные поля покроются жатвами; преступное, беглое население, отягченное бедствиями, вновь вернет себе мир и счастье? Жан, от вас зависят такие важные вещи, можно сказать, все: Людовик Великий ждет только предлога для своей милости к протестантам, а ваше подчинение – благороднейший предлог, какой только вы можете ему дать! Если восстание и прекратится, протестантам станет еще хуже. Если же вы подчинитесь, протестанты могут надеяться на всякое улучшение, даю вам свое слово дворянина! Наконец тогда и свобода вашего отца будет первым залогом этого трогательного единения, которое я призываю всеми силами души моей.

Это последнее замечание, прибавленное к убедительности, к горячности, с какой маршал произнес свою речь, рассеяло последние колебания Жана. Он сказал с торжественным видом:

– Ваша светлость! По душе, по совести я полагаю, что мое подчинение может быть выгодным для дела протестантства и Франции. Я принимаю ваши предложения сам и от имени своих людей.

– Поклянитесь Богом и честью покориться и верно служить королю!

– Клянусь Богом и честью!

– Прекрасно, прекрасно, Жан Кавалье! – воскликнул Вилляр, приветливо протянув руку молодому севенцу, который взял ее, почтительно поклонившись.

– Поверьте мне, – сказал маршал, – никогда еще вы не были так велики, как в эту минуту, никогда вы не служили лучше вашему делу и стране. Я напишу и подпишу своей рукой предложения, которые от имени короля делаю вашим солдатам. Я выражу в этой бумаге также почти достоверную надежду на то, что добьюсь таких же льгот для протестантов вообще, как только восстание будет успокоено. Вы присоединитесь к своим отрядам; один из моих адъютантов будет сопровождать вас вместе с г. Лаландом, который прочтет перед вами и с вашего согласия эту бумагу вашим людям. Мало того, я прикажу объявить по городам, при звуках трубы, извещение о том, что, благодаря вашему согласию, я объявляю забвение вины и прощение всем вооруженным мятежникам, которые пожелают сдаться и вступить в командуемые вами полки. Идите, господин генерал, буду ждать вас здесь, и, надеюсь, вы доставите мне удовольствие поужинать с нами в Ниме и переночевать у меня Я обещал госпоже Вилляр, что вы явитесь приветствовать ее, в случае если я буду настолько счастлив, что столкуюсь с вами. Я слишком горжусь своим успехом, чтобы не постараться выполнить в точности своего обещания.

– Ваше превосходительство, это слишком большая честь! Я не смею... – сказал Кавалье, почтительно кланяясь.