Жанна д'Арк

Когда, наконец, вошел ленивой походкой Паладин, то его встретили громким «ура», а цирюльник, кинувшись вперед, приветствовал его многочисленными низкими, изящными и крайне изысканными поклонами и, взяв его за руку, приложил ее к губам. Затем он зычным голосом приказал подать Паладину жбан вина, а когда хозяйская дочь, поставив вино на столик, сделала книксен и хотела удалиться, то он приказал ей добавить еще вина за его, цирюльника, счет. Этим он вызвал крики всеобщего одобрения, весьма ему понравившиеся, так что его крысиные глазки засверкали от удовольствия; и подобная похвала вполне справедлива и уместна, потому что, проявляя чем-либо свое великодушие и щедрость, мы, естественно, желаем, чтобы наше благородство не осталось незамеченным.

Цирюльник предложил присутствующим встать и выпить за здоровье Паладина, что и было ими исполнено немедленно и с сердечным сочувствием: чоканье металлических кружек слилось в единый звон, и торжественность картины усугубилась громогласным «ура». Любо было смотреть на этого молодого хвастуна, который так быстро снискал себе популярность среди совершенно чужих людей, не имея никаких иных заслуг, кроме длинного языка и Богом дарованного умения с ним обращаться; сей вначале единственный дар понемногу удесятерился благодаря распорядительности, обрабатыванью и выращиванью, — благодаря тому вниманию, которое является естественным спутником этого таланта и по праву вознаграждает.

Гости сели на места и начали стучать кружками по столам, крича: «Прием у короля! Прием у короля! Прием у короля!» Паладин стоял, приняв наиболее картинную позу: его широкополая шляпа с султаном была сдвинута набекрень, складки короткого плаща небрежно ниспадали с плеч, одна рука покоилась на рукоятке шпаги, в другой он высоко держал бокал вина. Когда шум затих, он отвесил величественный, где-то им заимствованный поклон, затем плавным движением поднес бокал к губам и, закинув голову, осушил его до дна. Брадобрей подскочил и, приняв пустой бокал, поставил его на стол. Паладин начал ходить взад и вперед по эстраде с весьма большим достоинством и вполне непринужденно. И он говорил, продолжая ходить; по временам он останавливался, обращал лицо к своим слушателям и так продолжал рассказ.

Три вечера подряд приходили мы слушать. Ясно было, что в этих представлениях кроется какое-то очарование, помимо любопытства, возбуждаемого простым враньем. И мы поняли, что источник очарования — в искренности Паладина. В его словах не было сознательной лжи; он верил сам всему, о чем рассказывал. Для него все его первоначальные утверждения были истиной; и всякий раз, когда он расширял рамки рассказа, добавление вымысла также становилось истиной. Он вкладывал сердце в эти невероятные рассказы, подобно поэту, влагающему свое сердце в героическое повествование, и его чистосердечие обезоруживало всякую критику — обезоруживало, поскольку суждение касалось его самого. Никто не верил его рассказам, но верили, что он верит.

Он вводил свои преувеличения без щегольства, без подчеркивания, а так — невзначай, иной раз даже не замечая видоизменений рассказа. На первом вечере он упоминал о губернаторе Вокулера, просто как о губернаторе Вокулера; на втором вечере он назвал его своим дядей; на третьем вечере губернатор Вокулера оказался его отцом. Он, по-видимому, не замечал вводимых им необычайных превращений; они срывались у него с языка совершенно естественно и непринужденно. По рассказу первого вечера выходило, что губернатор частным образом прикомандировал его к военному отряду Девы; во второй вечер его дядя, губернатор Вокулера, послал его с Девой, назначив его начальником тыла; в третий вечер его отец, губернатор Вокулера, вручил его личному командованию и Деву, и отряд, и все остальное. Сначала губернатор говорил о нем как о юноше, который не имеет ни имени, ни знатности, но «которому суждено обрести и то, и другое». Затем его дядя, губернатор, отозвался о нем, как о последнем и наиболее достойном прямом потомке самого великого и доблестного из двенадцати Паладинов Карла Великого. В третий вечер он говорил о нем как о прямом потомке всех двенадцати. На протяжении трех вечеров Паладин произвел графа Вандомского из недавних знакомых — в школьного товарища, а напоследок — в шурина.

На приеме у короля все возрастало в том же порядке. Сначала четыре серебряные трубы превратились в двенадцать, затем — в тридцать пять и наконец — в девяносто шесть; и к этому времени он добавил столько барабанов и кимвалов, что залу пришлось увеличить с пятисот футов до девятисот — иначе было бы слишком тесно. По мановению его руки число присутствовавших приумножалось в столь же быстрой степени.