Жанна д'Арк

Летописцы сообщают, что именно во время этого перехода Дюнуа сказал Жанне, что англичане ждут подкреплений под предводительством сэра Джона Фастольфа, и Жанна будто бы ответила, обратившись к нему:

— Бастард, Бастард, именем Господа повелеваю вам: известите меня о его прибытии сейчас же, как только услышите; ибо если он пройдет без моего ведома, то вы лишитесь своей головы.

Быть может, дело было так; я не опровергаю, но я этих слов не слышал. Если она действительно сказала это, то, вероятно, она имела в виду отнять у него должностное главенство — разжаловать его. Слишком несвойственно ей было грозить соратнику смертью. Она не доверяла своим полководцам — и имела на то причины: ведь она настаивала на необходимости теснить и атаковать врага, тогда как по их мнению надо было выжидать и томить англичан измором. А так как они, опытные старые солдаты, не верили в справедливость ее советов, то вполне естественно было их желание действовать по-своему и стараться обойти предписания Жанны.

Но я услышал нечто такое, о чем летописцы не упоминают и не знают. Я слышал, как Жанна сказала, что ныне южный берег является наиболее выгодным местом военных действий, так как гарнизоны там ослабели — ведь часть сил перешла на наш берег для усиления близлежащих бастилий; а потому она намерена переправиться туда и напасть на крепости, защищающие мост, чтобы восстановить сообщение с Францией и тем самым положить конец осаде. Генералы начали тотчас же втихомолку строить препятствия; но они только задержали ее, да и то — лишь на четыре дня.

У городских ворот войско было встречено всем населением Орлеана; улицы были разукрашены флагами; ликующая толпа проводила солдат до мест их стоянки. Но убаюкивать их было незачем: они тотчас свалились и заснули как убитые, потому что Дюнуа во время пути гнал их немилосердно; и на двадцать четыре часа воцарилось безмолвие, нарушаемое лишь храпением.

Глава XVII

Когда мы, молодежь, вернулись домой, то в столовой нас уже ожидал завтрак, и хозяева, в знак уважения, сели с нами за стол. Милый старик, казначей, а, в сущности, все трое сгорали от любопытства узнать о наших приключениях; это было приятно для нашего самолюбия. Никто не просил Паладина начать рассказ — но он начал, потому что его военная должность, отмеченная особым отличием, ставила его выше всех членов свиты — за исключением старого д'Олона, который обедал отдельно от нас. Паладин ни во что не ставил ни дворянство рыцарей, ни мое, но начинал беседу, лишь только ему приходила охота, — то есть всегда, ибо он был болтлив от рождения.

— Слава богу, — сказал он, — войско оказалось в превосходном состоянии. Кажется, еще ни разу я не видел лучшего стада животных.

— Животных? — спросила Катерина.

— Сейчас объясню, что он имеет в виду, — вмешался Ноэль. — Он…

— Будь добр, не трудись ничего объяснять за меня, — надменно сказал Паладин. — Я имею основание думать…

— Вот всегда он таков, — подхватил Ноэль, — всякий раз, когда он думает, что у него есть основание думать, он думает, что он действительно думает, но он ошибается. Он не видал войска. Я наблюдал за ним и говорю, что он ничего не видел. Он страдал от своего застарелого недуга.

— Какой же у него застарелый недуг? — спросила Катерина.

— Благоразумие, — подсказал я, желая отличиться.

Но мое замечание было неудачно: Паладин тотчас возразил:

— Пожалуй, тебе не очень-то пристало судить о благоразумии других — ведь ты валишься с лошади, заслышав ослиный рев.

Все рассмеялись, и мне стало стыдно за мою необдуманную остроту. Я сказал:

— Ты не прав, говоря, будто я свалился из-за ослиного крика. Это — от волнения, от самого обыкновенного волнения.

— Ну и отлично, назови хоть так, я возражать не буду. А вы как назвали бы это, сэр Бертран?

— Знаете ли… что бы это ни было, это, по моему мнению, простительно. Вы все учились, как надо держать себя, если дело дойдет до рукопашной, и тут вам не пришлось бы стыдиться. Но медленно идти под угрозой смерти, не прибегая к оружию, не слыша шума или музыки, не видя никакого движения, — тяжело до крайности. Будь я на вашем месте, де Конт, я назвал бы волнение настоящим именем; в этом нет ничего постыдного.

Его прямодушные и умные слова поразили меня, и я почувствовал признательность за указанный мне путь. Я вступил на него и сказал:

— Это был страх… благодарю вас за честную мысль!

— Вот это хорошо и благородно, — заметил казначей. — Вы поступили молодцом.

Я приободрился. А когда и Катерина присоединилась к этому мнению, сказав: «Да, я тоже так думаю», то я был уже рад только что пережитому затруднению.

— Мы все ехали вместе, — сказал сэр Жан де Мец, — когда закричал осел, и перед тем гнетущая тишина царила кругом нас. Я думаю, что каждый молодой воин испытывал такое же волнение, хотя бы в слабой степени.