Жанна д'Арк

В толпе захохотали.

Толпа не может уважать взрослого мужчину, который просит пристава защитить его от больной девушки.

Одной своей фразой Жанна гораздо больше отдалила проповедника от его цели, чем он приблизился к ней сотней витиеватых возгласов; поэтому он был почти выбит из колеи, и ему трудно было опять разогнаться вовсю. Впрочем, ему не о чем было тревожиться. Толпа ведь была настроена главным образом в пользу англичан. Она лишь повиновалась закону нашей природы — непреодолимому закону — сочувствовать и рукоплескать всякому отважному и находчивому возражению, от кого бы оно ни исходило. Толпа была заодно с проповедником; на одно мгновение, только на одно, она отвлеклась, она скоро опомнится. Эти люди собрались сюда, чтобы видеть сожжение девушки; пусть им только дадут это зрелище, не слишком затягивая дело, и они будут довольны.

Вскоре после того проповедник обратился к Жанне с формальным предложением подчиниться Церкви. Он предъявил это требование вполне самоуверенно, так как Луазлер и Бопэр внушили ему, что Жанна смертельно утомлена и не будет в силах проявить дальнейшее упорство; и действительно, глядя на нее, можно было подумать, что они правы. Однако она еще раз сделала попытку отстоять свое мнение и произнесла усталым голосом:

— На этот вопрос я уже ответила моим судьям. Я сказала им, чтоб они представили все мои слова и поступки на суд святейшего Папы, которому после Бога я подчиняюсь.

Опять врожденная мудрость подсказала ей эти потрясающие слова, цены которых она не знала. Но теперь, когда перед ее глазами уже стоял позорный столб, а кругом толпились тысячи врагов, эти слова все равно не могли бы спасти ее. Тем не менее все богословы побледнели, а проповедник поспешил перейти к другой теме. Недаром бледнели эти преступники: ведь обращение Жанны к папскому суду сразу отнимало у Кошона право суда над ней и сводило к нулю все, что было и будет сделано им и остальными судьями.

После некоторых дальнейших словопрений Жанна повторила, что в своих поступках и словах она повиновалась Божьему повелению, затем, когда была сделана попытка впутать короля и его друзей, она воспротивилась.

— Ни на кого я не взваливаю моих поступков, — сказала она, — ни на короля, ни на других. Если я совершила промахи, то ответственность лежит только на мне.

Ее спросили, согласна ли она отречься от тех слов и деяний, которые, по мнению судей, являются преступными. Ее ответ снова породил тревогу и смятение:

— Я готова представить все на суд Бога и Папы.

Еще раз Папа! Положение становилось крайне затруднительным. Подсудимой приказывают подчиниться Церкви, а она добровольно соглашается, сама предлагает подчиниться главе Церкви. Чего же больше можно требовать? Как реагировать на ее страшный, невозможный ответ?

Встревоженные судьи начали перешептываться, совещаться и строить предположения. В конце концов, они вынесли довольно-таки необоснованное постановление; впрочем, они в данную минуту не могли придумать ничего лучшего. Они сказали, что Папа находится слишком далеко и что вообще незачем к нему обращаться, так как присутствующие судьи облечены полной властью и достаточно авторитетны, чтобы разобраться в этом деле; в этом отношении они действительно представляют собою «Церковь». В другое время, но не теперь, они сами посмеялись бы над такой жалкой уловкой; теперь же им было слишком не по себе.

Толпа начинала проявлять нетерпение. Она принимала угрожающий вид; она устала стоять и изнемогала от жары. Между тем громовые раскаты приближались, и молния сверкала ярче. Необходимо было скорей кончать. Эрар показал Жанне заранее приготовленный список и потребовал, чтобы она отреклась.

— Отречься? Что значит отречься?

Она не знала этого слова. Масье объяснил ей. Она старалась понять, но изнемогала от усталости и не могла уловить смысл. То был какой-то хаос, какой-то подбор незнакомых слов. Придя в отчаяние, она взмолилась:

— Да укажет мне Церковь Вселенская, должна ли я отречься или нет!

Эрар вскричал:

— Ты отречешься сейчас же или сейчас же будешь сожжена на костре!

Услыша эти страшные слова, она подняла глаза и впервые заметила позорный столб и кучу раскаленных угольев, еще более багровых и зловещих при сгущавшемся сумраке, предвестнике грозы. Она вздрогнула, вскочила с места и, забормотав что-то несвязное, с каким-то недоумением смотрела на толпу и на все окружающее, как человек, который либо ошеломлен, либо только что проснулся и не знает, где он находится.

Священники обступили ее, прося подписать бумагу; несколько человек говорили зараз, а толпа шумела, кричала, волновалась.

— Подпиши! Подпиши! — настаивали попы.

А Луазлер говорил ей на ухо:

— Поступи, как я тебе советовал. Не губи себя!

Жанна грустно отвечала:

— Ах, нехорошо вы поступаете, обольщая меня.

Судьи присоединили свои голоса к просьбам остальных. И даже их сердца смягчились. Они говорили:

— О Жанна, мы так жалеем тебя! Возьми назад свои слова, иначе мы должны будем предать тебя казни.