Жара в Аномо

Утренний поезд едва успел подойти к перрону, как тут же на крошечную привокзальную площадь влетели два "харлея", подняв пыль и потревожив крестьян, гнавших скот к товарным вагонам.

Мотоциклы были без глушителей, трещали так, что могли бы повергнуть в панику целое войско. В одном из прибывших на адских трещотках Ойбор узнал старого приятеля Бвераму, капрала.

"Не нужно было мне оповещать этого сумасброда о своем приезде, — с досадой подумал Ойбор, — прикатил с помпой, будто встречает президента, старый чудак, не хватает только петард и хорового пения".

Чтобы избежать шумной встречи, Ойбор, которому не хотелось афишировать свое появление в этом провинциальном городишке, пробрался по вагонам в самый конец поезда, вышел, прячась за спинами, и поспешил прочь.

Станцию и сам городок, в котором насчитывалось всего около трехсот домов, разделяли довольно обширные плантации сизаля. Местной достопримечательностью как раз и была единственная фабрика-кормилица, на которой весьма кустарным способом из листьев агавы добывали волокно и не менее примитивно изготовляли из него грубые ткани и веревки.

После трех с половиной часов тряски в железнодорожной развалюхе Ойбор испытывал неодолимую усталость. Отправляясь сюда, сержант предполагал вернуться в столицу в тот же день двенадцатичасовым и заранее приобрел билет на обратный путь.

Между станцией и городком курсировал автобус, доставивший Ойбора к домику на горе, где жил недавно овдовевший начальник местного полицейского отряда, состоявшего из шести, но стоивших и шестидесяти бывалых молодцов, капрал Бвераму.

Киматаре Ойбор снова пожалел, что дал телеграмму, что капрал с излишним шумом прикатил его встречать, да еще и напарника прихватил. Он очень об этом пожалел, потому что дверь жилища, в котором рассчитывал перевести дух после утомительной дороги, естественно, была заперта — хозяин отсутствовал.

Ойбор уселся под деревом на мягкой траве, с удовольствием прислонясь к теплому стволу спиной и вытянув ноги.

Он вдруг почувствовал себя старым и слабым. Настолько, что не ощутил ни малейшего возбуждения от перемены места, ни малейшего интереса к новизне окружающего, ничего похожего на те чувства, какие сопутствовали ему в подобных случаях еще совсем недавно.

Внизу сгрудились пятнышки красных крыш, будто кто-то сгреб их лопатой к прокопченному корпусу фабрики. Над фабрикой поднимались дымки, в безветренном небе они были строго вертикальные, прямые, как натянутые канаты, и от этого казалось, что фабрика и облепившие ее домишки подвешены к небу.

Серпантин серой грунтовой дороги опутывал гору, усыпанную такими же выгоревшими на солнце красноватыми крышами, как и внизу, у подножия горы домишек было погуще.

На склонах повыше, где пестрели растительностью естественные уступы, паслись домашние животные. Там, в редких впадинах, поблескивали зеркальца воды, сохранявшейся в каменистых "блюдцах" от дождя к дождю.

Мирно и тихо было вокруг. Настоящая идиллия, столь желанная к старости, жаждущей покоя.

Неужели и ему, Киматаре Ойбору, начинает приходить мысль о покое, о тихих рассветах без спешки и бритья за завтраком, о прохожих на улицах, за которых не надо прятаться, следя за чьей-то спиной, о газетах без его имени в уголовной хронике и удобном шезлонге в тени, о детях и внуках, которых нет, неужели пришло время скорбеть об этом?

Что оставил он в прожитых годах? Юность, молодость, зрелость и силу.

Что дала ему жизнь? Десятки тяжелых ран, изуродованное предплечье, боли в сердце и бессонницу.

Он видел столько людской грязи, столько подлости, лжи и жестокости, столько алчности и лицемерия, глупости и бесчестия, что иному бы в пору свихнуться или потерять веру в подобных себе.

Но он верил и знал всегда и незыблемо: человек — это чудо, как жизнь, прекрасней которой нет ничего, не было и не будет. Потому он боролся со всем, что хотело испачкать прекрасное чудо жизни.

Да, он видел многое, он считал всех, кто избрал своим делом борьбу с пороком, лучшими из людей. Он так считал, старый служитель порядка, чернорабочий этой благородной и часто неблагодарной службы.

Он был из тех блюстителей закона, чья совесть чиста, не запятнана несправедливостью или преступным холуйством, и он спокойно оглядывал далеко не спокойные годы былого.

Он убивал? Да. Четырежды в своей жизни. Три раза, защищая собственную жизнь, и однажды, спасая чужую. Все четверо павших от его руки были не люди — звери в человеческом обличье.

И еще он прицельно стрелял, сражаясь на стороне восставшего народа. Сражаясь с теми, кто когда-то пришел на землю его предков, чтобы отнять у его народа свободу и свет, кто долго держал эту землю за горло, грабил ее, но кричал, что лелеет, и держал на цепи невежественных и обманутых аборигенов, беспомощных в своей слепоте.

Был ли он, Киматаре Ойбор, всегда таким зрячим, как ныне? Нет, не всегда. И юность и молодость были покорны казавшейся естественной и предначертанной богом судьбе чернокожих собратьев, не ведавших, как и он, познающего взора на мир за пределами собственной обители.