Жара в Аномо

После долгого и задумчивого созерцания преобразившейся небесной тверди Гикуйю осенил себя крестным знамением, зевнул и принялся опускать на окнах жалюзи.

— Закрыто? — послышалось за спиной бармена. Он обернулся и увидел незнакомого мужчину в черном костюме и белоснежной сорочке, воротник которой, несмотря на удушливую жару, был стянут галстуком.

Вдоволь полюбовавшись чудаком, что средь бела дня задал такой вопрос у порога ночного заведения, папаша Гикуйю спросил, в свою очередь:

— Господин впервые в нашем городе?

— Мм… да, впервые. Мне советовали посетить…

— Я так и понял, — прервал его бармен с широкой улыбкой, — не знаю, как и благодарить приезжего господина. Для человека, проделавшего по меньшей мере четыре тысячи шагов от вокзала, чтобы, минуя прочие вполне привлекательные заведения, порадовать своим вниманием именно "Кутубию", не существует запертых дверей.

— Вы чемпион, король всех риторов, — сказал европеец, изображая не менее широкую улыбку. — Убийственная ирония, непревзойденная!

Хозяин решительно повел любезного незнакомца к стойке, снял с полки бутылку и вынул из стерилизатора два стакана.

— Нет, нет, — сказал гость, — только коробку сигарет, пожалуйста. Что-нибудь кисленькое, ароматное.

После короткой и неловкой паузы бармен заставил себя произнести:

— Какие прикажете?

— Мм… Вообще-то мне по душе балканские табаки.

— Понимаю, промасленная травка Вирджинии уже набила оскомину.

— Да нет, просто вдруг захотелось кисленького. Я бы взял пару коробочек, скажем, "Хеласа", "Хелас Папостратос" я имею в виду.

— И все? — удивился Гикуйю. — За этим вы тащились от вокзала?

— Только сигареты, пожалуйста.

Бармен спрятал бутылку и стаканы, тщательно протер тряпицей и без того идеально блестевшую пластмассовую поверхность стойки и сказал:

— Я в отчаянии, но этот сорт слишком большая редкость по нынешним временам. У меня не бывает. Не взыщите. Заходите-ка вечером, разумеется, не за табаком. Вы к нам надолго? Или проездом?

— Да так, знаете… Жаль, что зря обеспокоил вас.

— Напротив, это честь для моей "Кутубии"!

— Может быть, подскажете, где купить?

— "Хелас" у нас не найдется, только за границей, мой господин.

— В таком случае еще раз извините за беспокойство.

— Что вы, что вы, — улыбка вновь растянула толстые губы папаши Гикуйю, — весьма польщен вашим вниманием.

— До свидания.

— Всего лучшего. Осторожно, ступенька.

Едва прошуршал, сомкнувшись за посетителем, бамбуковый полог, улыбка мигом слетела с лица бармена.

Встревоженный не на шутку, папаша Гикуйю на цыпочках, точно осторожную его поступь могли расслышать снаружи, устремился к щели и разглядел сквозь нее, как опрятный белый мужчина, выйдя на улицу, отрицательно покачал головой в ответ на немой вопрос босоногого молодого африканца в потрепанных штанах и майке.

Отпрянув от окна, Гикуйю опустился на стул. Его охватил страх. Он узнал молодого человека, которому обычно больше шла форменка сотрудника уголовной полиции.

30

Поглощенная изучением каких-то документов и извещений, Светлана спускалась, стуча каблучками, по ступеням внешней лестницы посольского здания и неожиданно для себя чуть не столкнулась с Виктором Луковским, шедшим навстречу с озабоченным видом.

— Здравствуй.

— Мы уже здоровались, но все равно здравствуй. Всегда здравствуй, мой дорогой мыслитель.

— У тебя прекрасное настроение. Ты у меня молодчина. За это и люблю тебя, доктор.

— Надеюсь, вслед за этим высказыванием ты выскажешь еще и благодарность мне за идеальную уборку в твоем ужасном кабинете.

— А, это твоих рук дело, — без особого восторга промолвил Виктор Иванович, — то-то я не могу найти ни единой вещи на месте.

— Я, глупая, думала, что оценишь мою заботу.

— Оценил, и высоко. Но считаю, что рукам врача, как и рукам музыканта, необязательна грубая работа. Они священны, руки врача.

— Какой слог! Карамзин! Смотри не превратись в зануду.

— Отчего ты сияешь так ярко?

— Прибыли медикаменты и аппаратура для стоматологии. Да здравствуют крепкие зубы народов!

— Отправляешься получать?

— Как видишь. Честно говоря, я опасалась, что аэропорт еще не откроют из-за вчерашней бури. Да вы, как погляжу, не очень-то рады моей новости, месье Луковский.

— Только что разговаривал с Кориным. Прошли уже без малого пять сотен метров — сухо. Бедные ребята, в Аномо немыслимая жара. А тут еще циклон шалит. Если буря обрушится и на них…

— Корин? Борис Корин жаловался на погоду?

— Нет, конечно, но мы-то знаем, каково там.

— Отличное стихотворение у Николая Тихонова, — сказала она, — прав поэт, гвозди бы делать из этих людей.

— Борис, Борька, Боренька, только и слышу от тебя, — улыбнулся Луковский, — учти, я — Отелло.

— Ничего, ревность придает мужчине романтичность.

— Ты думаешь?

— Во всяком случае, будит в нем хоть что-то родственное настоящему чувству, сбивает спесь, извечное ваше самодовольство. Без ревности вы, мужики, жиреете душой и телом, не кровь, а сплошной холестерин.

— Терпеть тебя не могу за такие лекции.