Жареный лед

Она стояла, поджав губы, и следила за Чернышевым. А он мало обращал внимания на нас обоих. Наконец, сунув нос в очередную коробочку, он удивленно-уважительно произнес:

— Богато живете, мамаша.

Мой слух резануло это — «мамаша». Ошалел Черныш, что ли? Конечно, без умысла брякнул, но хоть немного соображать надо. Хотел я знаком показать ему, да рука в воздухе остановилась…

Та, кого назвали мамашей, жгла Леху взглядом моментально вспыхнувших глаз. От этого огня, казалось, в следующую секунду и зарделось Лешкино лицо. Боже, сколько еще сил в этой пожилой женщине! Чернышев был явно растерян.

И тут на меня накатило. Пытаясь остановить волну, я безнадежно твердил себе самому: «Да зачем? Не надо. Не место…» Но уже захлестнуло.

— Что вы на него так смотрите? Как вы можете на него ТАК смотреть?

От звука моего голоса они вздрогнули. Не ожидали. Захватил их безмолвный диалог. Едва старуха Сенцова повернулась ко мне, пугающе спокойным тоном я сказал:

— Ваш сынок, между прочим, исподтишка застрелил Вадима, друга самого, самого… — Тут речь моя пресеклась: отчаянно запершило в горле. Рана была еще слишком свежа. Я справился со слабостью и продолжал: — Такого человека больше не будет на земле. Да если бы этот, ваш, живым остался, прошу верить, лично бы его… Зубами бы загрыз… — Опять перевел дух. — Их нет. Правильно. Разменялись, выходит…

Я горько усмехнулся, обвел пустым взором комнату, задержал дыхание, подыскивая нужные слова. Хозяйка стояла, как каменная. Чернышев в углу пыхтел, кусая ногти.

— Значит, разменялись. Каждый остался со своим, с горем. Так, что ли? — Я не ждал ответа, знал его сам. — Нет уж, извините. Ни в какой день, ни в какую погоду ни кому не придет в голову сравнивать их. Не сочтемся мы с вами бедой. Я хочу мстить за Вадима. Я имею на это святое право. А вы…

Надо было останавливаться. И запал мой иссякал, но Сенцова вдруг вскинулась, что-то прошипела, будто раненая крыса. Меня снова «замкнуло»:

— Ах, вот как! Тогда я еще скажу. Убийцами не рождаются. И в том, что произошло, ваша вина есть. Вам перед людьми грех надо век замаливать и мало будет… А она на него еще ТАК смотрит!

Потом я еще что-то говорил жестоко и больно. В моей памяти осталось очень нехорошее впечатление от собственного монолога. Словно о рыночной склоке. Хотя от сказанного тогда не отрекусь и сегодня. После импровизированной обвинительной речи бросил Чернышеву:

— Идем отсюда. Вроде все выяснили.

Леха тихо выбрался из угла. И мы бы ушли, но помешала Сенцова. Неожиданно рухнула на стол и страшно зарыдала. Моя ненависть к ней моментально улетучилась. И я, и Алексей замерли у двери в полном замешательстве. Сквозь всхлипывания стали прорываться лишенные смысла фразы. Сначала мы не поверили своим ушам. Не поверили потому, что застывшая в горе женщина начала просить прощения. Это никак не укладывалось в нашем понятии. Нам стало не по себе.

— Ах, ребята-ребята… Кого мне винить? Затерзали меня, старую. Все в глаза плюют. Я людей уж видеть не могу. Сына воспитала — хуже некуда. Да только сын он мне. Никуда не денешься. Сердце рвется на куски. А кто посочувствует? Ах, ребята-ребята. Вы его вон каким узнали, а я его другим помню. Совсем другим. Деньги его сгубили. Деньги, точно…

Я от растерянности развел руками, потоптался и промолвил совсем уж ни к месту:

— Деньги? Откуда. Он ведь бригадиром на стройке вкалывал. Помню, встречался с ним. «Козла» он забивал с мужиками. А работы — кот наплакал.

Старуха рывком подняла лицо, от слез ставшее похожим на кусок сырого мяса.

— Деньги во всем виноваты, — убежденно и как-то отрешенно сказала она, — меня про ружье все пытали. А что ружье? Оно всегда в доме было. А вот деньги недавно завелись…

— Может, он в коммерцию влез? — предположил Леха.

— Нет, — отрезала Сенцова, — в своей бригаде до последнего работал. Сама не ведаю, откуда достатки пошли. Вот ты говоришь, «богато живу», — повернулась она к Чернышу и показала в сторону этажерки, где лежала коробочка, заинтересовавшая опера, — это, считай, единствен ная память от…Саши. Принес однажды, спрячь, мол, мать… А теперь чего прятать.

Странно мне было утешать мать моего смертельного врага, но что оставалось делать? Кое-как привели ее в чувство. Пришлось сказать пару утешительных слов. Боже, как она ухватилась за них, едва на колени не встала. А слова были самые обычные, дежурные.

Из дома я выкатился слегка ошарашенный. Чернышев шагал рядом, тоже очень задумчивый, но, как выяснилось, совсем по иной причине. После долгого молчания он внезапно произнес:

— Не пойму все-таки: откуда у этой противной бабки золотишко взялось?

— Какое золото, Леха? Чего ты городишь? — словно очнувшись, спросил я.

— Какое? Такое. Ты, Анискин, в жизни не видал этаких штучек в футлярчиках. Старинная вещица. Но мы это проясним…