Жажда познания. Век XVIII

Мысль пришла после того, как он и Рихман соорудили у себя дома молниеотводы. Сооружали каждый по-своему, как всегда, спорили и советовались, соглашались и расходились во мнениях, но потом пришли к близким конструкциям. У Ломоносова это был железный штырь, на восемь футов торчащий над крышей. В козырьке крыши была провёрнута дыра, и там этот штырь закреплён. Но ни стропил, ни кровли он не касался. В досках была закреплена бутылка с отбитым донышком, а уж в ней зажат штырь. К торчащему снизу концу прикручена железная проволока, и она, ничего не касаясь, заведена в комнату и намотана для укрепления на стеклянную же бульбу, зажатую в штативе.

К концу этого провода Ломоносов и Рихман прикрепили по металлической линейке с шёлковой нитью. Как и намеревались, приспособили для измерения електрической силы изобретённый ими електроскоп. Нить електроскопа действительно во время грозы отклонялась, и тем сильнее, чем сильнее била и полыхала гроза.

Вот тут-то и пришла мысль проверить, действительно ли северные сияния порождаются електричеством.

«Если наверху нет воздуха, то ведь можно создать подобное разрежение в колбе! А затем приложить колбу во время грозы к молниеотводу, тем самым как бы опустить кусочек верхнего пространства атмосферы вниз, чтобы можно было увидеть, что в нём деется. Ежели колба засветится хоть чуть-чуть, значит, это будет маленьким сиянием». Мысль бежала вперёд, не успевал за нею експеримент, и потому было сомнение: подтвердится ли всё сие?

А Рихман изучал совсем другое. Он рассматривал угол отклонения нити, связывая это отклонение с силой грозы и расстоянием до неё. Придя однажды в мае, восхищённо рассказывал, как сыпались искры у него с пальцев во время только что прошедшей первой грозы. И Ломоносов в ту грозу работал. Но, кроме искр, запомнил и острый, насыщенный влагой воздух, и величественное нагромождение пронизаемых молниями туч, и хлёсткий, будто прорвавший запруду и разом низвергнувшийся вниз, на землю, ливень, и то умиротворённое успокоение, которое всегда наступает после грозы. Потому, слушая рассказ Рихмана об искрах, задумчиво молчал, понимая, сколь малую часть всего грандиозного явления природы они наблюдают, и сожалел, что даже эту малую часть объяснить пока толком не могут.

Узнав о попытке Ломоносова заставить светиться откачанную колбу, Рихман задал недоумённый вопрос:

— Что же там будет светиться, ежели ты весь воздух выкачал?

— Весь? — вопросительно отозвался Ломоносов. — Почему весь? А может, не весь? Может, там его частичек столько же осталось, сколько их есть на верхнем краю атмосферы? — Смотрел на озадаченного Рихмана, а потом добавил: — Вот и твои искры из пальцев, кои я тоже наблюдал, не есть ли те малые огоньки, из коих и складывается северное сияние?

Оба снова разошлись, полные вопросов, ибо жизнь истинного учёного состоит из вопросов, которые он задаёт. И счастлив тот из них, кто дождётся ответов если не на все из них, то хотя бы на большую их часть. Но чтобы дождаться, надо эти ответы искать, ибо сами они не придут, и потому Ломоносов мысли о наблюдении искр в колбе не оставил и дожидался лишь подходящей грозы.

Строительство в Рудице после окончания полевых работ продолжилось. Ломоносов не спускал с него глаз и не покладал рук. Уже возведены здания фабрики: лаборатория с круглой башенкой и флюгером на крыше, мастерская, где будет развешиваться шихта, поместятся шлифовальщики, гравёры, мозаичисты. Здания прочны и добротны — на фундамент из дикого камня положены тяжёлые брёвна, чищенные из самых рослых сосен. Вывели строения размером восемь сажен в длину и шесть в ширину, высоты же по тем временам непомерной — шести сажен. Берег Ломоносов стропила и крышу от печного огня, стремился также дать внутрь больше воздуху, потому и возвёл такие высокие стены.

Вспомнил, как чуть не опростоволосился с фундаментами, и усмехнулся тому: «Век живи, век учись». А дело было в том, что хотел было он навезти из Петербурга извести, чтобы класть на ней фундамент, о том и сказал своим рабочим. Переглянулись работнички, потом старший из них, кряжистый мужичок Прокоп, прозванный Шалым, подошёл к Ломоносову и поклонился:

— Не осуди, барин, за совет.

— Зачем же судить? Приму со вниманием.

— Так вот, не надо известь везти из столицы, как вы изволили сказать.

— А где же её взять? Здесь, что ли? Так скажи где?

— Совсем не надо извести. Нехороша она в основании.

— Это отчего же? Разве не крепка будет? — Ломоносов с интересом вглядывался в жилистого Прокопа, у которого в глазах, несмотря на возраст, будто огоньки бегали, с хитринкой и озорные, за что, вероятно, его в молодости и прозвали Шалым.

— Не то, — ответил Прокоп. — Известь будет крепка. Да вот лесины на неё нехорошо класть. Камень можно, а лесины нет.

— Почему, объясни.

— А потому, что камень, оклеенный известью, будет воду из земли тянуть, и от того нижние брёвна почнут сыреть и гнить.

— Во-он как, — протянул Ломоносов, сразу поняв, что всё так и будет. — И как же надо делать?