Жажда жить

— О, вне всяких сомнений, — подтвердил уроженец. — Между прочим, вы сами только что употребили фигуру речи, которая объясняет, почему Сидни и Грейс уникальны или, во всяком случае, привлекают внимание.

— И что же это за фигура?

— Перестрелка долларами, — пояснил уроженец. — Вы правы, если Хэм Шофшталь начнет швырять монетами в Тейтов, а Тейты станут отвечать, заряды у них кончатся раньше, чем у Шофшталей. И все-таки я бы поставил на Тейтов. Потому что, мне кажется, они не стали бы отвечать броском на бросок. Они бы стали считать каждый доллар. И извлекли бы из него максимум пользы. Да видит Бог, так оно и происходит на самом деле.

— Спасибо за приятную беседу, и всего вам хорошего, — откланялся пришелец.

Потребовалась бы целая совместная жизнь, как и жизнь поврозь, чтобы приспособиться к годичному циклу так, как Сидни и Грейс привыкали к циклу дневному. Домом для них стала ферма, и распорядок жизни определялся погодой сегодняшней и временем года точно так же, как определяются ею рост трав и приплод коров. Как есть время пахать и засеивать землю, ухаживать за ней и собирать урожай, снова готовиться к посадке тимофеевки на следующий год и откорму телков следующего года. Днем Сидни возвращался домой и, не слезая с седла, говорил: „Джек начал облезать“. Джек — гнедой мерин, которого Сидни выторговал за смехотворные три сотни.

— Весна на дворе, — отвечала Грейс.

— А ведь, кажется, только вчера он по-зимнему оделся.

— Я как раз то же самое подумала.

— Только, боюсь, еще не совсем весна. Ты чем занималась, пока я трудился в поте лица?

— Ты хочешь сказать, щечки солнцу подставляла да прихорашивалась? Поцелуй меня.

— Думаешь, сто́ит? А то я уж раз поцеловал — и вот результат.

— При чем тут поцелуй? Не в поцелуе дело. Ну же, малыш, поторопись и вылезай-ка наружу, чтобы папочке было место, куда войти.

— Если бы этот младенец понимал, о чем мы тут толкуем… Знаешь, когда я думаю, что родится девочка, мне становится не по себе, как мы разговариваем в ее присутствии. Извините, юная леди.

— Это не юная леди, да и не джентльмен, иначе не стал бы так пихаться.

— А что, снова пихается?

— Я бы сказала, ворочается, как ты во сне. Ладно, скажу тебе, чем занималась. Писала последние благодарственные письма за рождественские подарки…

— Вот это правильно, хорошо бы отделаться от этой докуки до следующего Рождества.

— …и еще Конни приезжала на трамвае и просидела час. Хэм покупает автомобиль, заграничный, „мерседес“.

— Вот радость-то для шофшталевых лошадей. Хоть немного губы заживут.

— Мне это тоже пришло в голову, но я промолчала. Что еще нового? Скотти Борденер переезжает в Филадельфию, нанялся на работу в какую-то новую компанию. Со дня на день отправляется, а может, уже уехал.

— Ну-ну.

— Милый, если уж куришь, то кури, пожалуйста, сигареты, а не трубку. Извини, я просто задыхаюсь от трубочного табака.

— Это ты меня извини, дорогая.

— Это ведь ненадолго.

— Еще раз извини, забылся. Что еще нового?

— Так… Тебя интересует, во что были одеты дамы на бридже у Мэри Уолл?

— Ну, надо полагать, это будет в вечернем выпуске газеты. Так что поберегу твое время.

— О, спасибо, дорогой. Очень мило с твоей стороны. Но хочешь знать, что было главным в моих дневных заботах?

— Конечно.

— Я молилась, чтобы мой любимый муж вернулся домой пораньше и налил мне виски с содовой. Кстати, ты ведь и сам еще не выпил.

— Что ж, самое время.

— Доктор О’Брайан придет осмотреть меня завтра, а не послезавтра. Он уезжает на несколько дней. Будет здорово, если малыш родится к годовщине нашей свадьбы, верно?

— Конечно.

— С другой стороны, по всему видно, что все должно произойти раньше, а ведь мы опаздывать не хотим, а?

— Естественно. Но мне кажется, что тебе не стоит ни о чем беспокоиться. Когда ребенок будет готов, тебе дадут знать.

— Что ж, надеюсь он оценит все, что я для него делаю.

— Мы оба оценим, родная.

— Я люблю тебя, Сидни.

Ребенок родился 10 мая 1904 года, за несколько недель до годовщины свадьбы. Он весил девять фунтов, и роды прошли почти безболезненно как для матери, так и для младенца. Радость от события была всеобщей. Первенец у родителей, первый внук в обеих семьях, первый ребенок, появившийся на свет в большом фермерском доме (в доме Райфснайдеров было трое), первый новорожденный среди одноклассниц Грейс по школе мисс Холбрук. Удивительно, но сам факт рождения заставил Форт-Пенн переменить отношение и малышу, и к его отцу: пока Грейс была беременна, о нем говорили как о ребенке Грейс точно так же, как говорят „волосы Грейс“ или „улыбка Грейс“, собственно, даже не думая о том, что и у него есть отец. Но с рождением Форт-Пенн сразу увидел в нем ребенка обоих родителей, а в Сидни — мужа и отца. Младенец сделал своего отца личностью Форт-Пенна. Он по-прежнему оставался чужаком, но теперь это был свой, форт-пеннский чужак. Совсем „не чужаком“ его признать не могли, но отныне считали хотя бы отцом уроженца.

В тот вечер, когда родился ребенок, Сидни сидел в рабочем кабинете своего тестя.

— Ну и денек выдался, а, Сидни? Ты хоть ел что-нибудь?

— Нет. А вы?