Жажду — дайте воды

Здесь нет деревьев. Каменная щель высоко в горах. И только.

Выдали палатки. Мы расположились в них. Батальон начал землеройные работы — расширяем дороги, строим бараки. Я тоже рою землю…

Комроты вызвал меня к себе.

— Будешь ротным писарем, — сказал он, — а еще почтальоном. И читальней будешь ведать. Ясно?..

Больше я не хожу рыть землю.

* * *

Ночь. Поступил приказ, и мы по тревоге собрались в путь. Идем по направлению к станции. Я обескуражен. Не понимаю, кто я? Меня охватывают болезненное отупение, мрачность и чувство безнадежности. Это и есть военная служба, к которой я так стремился?! Голова словно не моя, как пустая. И сам я как девяностолетний.

Томит тоска по дому, по саду, по той школе, в которой я учительствовал. Сердце разрывается, а поделать с собой ничего не могу.

Сегодня шестнадцатое июля. Через пять месяцев и двенадцать дней мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои все еще ни о чем.

КОЛЕСА СТОНУТ

Нас прямо с ходу повернули к станции. Эшелоны вытянулись вдоль берега реки, пропахшей нефтью и илом. Вагоны товарные, старые.

На перроне какая-то женщина рвется ко мне, кричит:

— Братик, эй!..

Я узнаю свою двоюродную сестру, дочь тетки по отцу, Ареват. Она здесь живет. Давно уже замуж сюда выдана. Обняла меня и опустилась на камень.

— Ну тебя-то куда они забирают?.. Ты же еще ребенок!..

Вспомнила отца моего и дала волю слезам:

— Вай, дядя!..

Мне тоже хочется плакать, но я сдерживаюсь. Меня ведь никто не «забирает», я сам пошел в армию, добровольно… И впервые я вдруг ощутил нечто вроде тревоги. Слезы Ареват открыли передо мной ужасы войны.

Скомандовали всем в вагоны. Ареват вцепилась в меня:

— Ну тебя-то зачем забирают?..

Она горько плачет. На войне ведь погибают…

Грохот колес заглушил ее плач.

* * *

В вагоне душно и тесно.

Я пытаюсь вспомнить лицо Маро, цвет ее глаз — ничего не получается. Передо мной туман, а в ушах причитания и плач Ареват.

Маро учительствовала со мной.

Вечерами мы вместе выходили из школы, шли рядом и молчали. Когда переходили речку, Маро разувалась, приподымала подол и ступала в воду. В воде тогда светился белый луч…

Душная ночь. Мне не спится. Я жду рассвета.

Наш эшелон ползет по левому берегу Аракса. Ползет, будто жмется к земле, будто боится ее, опаленной зноем.

Касаюсь железной ручки, и меня жжет огнем.

Колеса скрежещут, стонут. Неужели мы такие тяжелые? Ребята, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на двухъярусных нарах. Ехать сидя невозможно. Только Серожу повезло — с его росточком хоть сиди, хоть лежи.

Все разговаривают. О чем? Я не прислушиваюсь. Едем. А куда? Ах да, война же. Наш политрук — худощавенький парень, с чуть подхриповатым голосом. Я спрашиваю у него, почему нам не дают оружие.

— Задавать такие вопросы запрещено!

— Почему? — удивляюсь я. — Будь у нас оружие, мы бы учились… А то ведь бездельничаем…

Ну, и чтоб мы не бездельничали, нам дали потрепанную книжицу..«Строевой устав» называется.

— Читайте, учитесь…

Читать в нашем вагоне политрук приказал мне. Делать нечего, уселся я поудобнее и громким голосом отбарабанил весь устав, чем и заслужил похвалу политрука.

— Товарищ политрук, — сказал я, подбодренный его похвалой, — выдайте нам хоть одну винтовку. Ведь никто из нас еще в руках не держал оружия.

Политрук только плечами пожал и удалился.

Серож протянул мне кусок гаты[1].

— Это из дома…

Гата как камень. С трудом разжевываю остатки того, что хранит запахи наших гор.

Девятнадцатое июля. Политрук сообщает, что идут тяжелые бои под Киевом. Серож смотрит на мои ноги.

— Сними-ка башмаки, я залатаю.

* * *

В Махачкале нас привели в какую-то воинскую часть — дали поесть. Впервые в жизни я попробовал рыбного супу. И впервые увидел своими глазами мороженое мясо. Удивился, как его можно употреблять в пищу. Серож усмехнулся:

— Еще не такое увидишь…

Мне жаль Серожа, уж очень он тщедушный.

Колеса вагонов мерно перестукиваются…

* * *

Пересекали Волгу. Кажется, где-то возле Саратова это было.

Вот и Чкалов.

Каждый день шлю письма домой. Может, хоть одно из десятка дойдет?.. Барцик тоже пишет: «Ах, милая мама…»

Серож не пишет писем. Я упрекаю его, уговариваю. А он знай отмахивается:

— Ну чего писать-то?..

На одном из полустанков Серож раздобыл деготь.

— Смажьте ваши башмаки, — сказал он нам. — Чтоб не трескались…

Бесконечная, необъятная степь. Мы все едем и едем… И Чкалов остался позади. Это бывший Оренбург. Здесь умер и похоронен Ваан Терян[2].

Барцик шумно вздохнул. Серож ухмыльнулся:

— О чем горюешь?..

Жара стоит изнуряющая. У Барцика от жажды все губы потрескались. Мы без конца пьем, как нализавшиеся соли бычки. Серож орет:

— Не пейте эту воду! В ней микробы!..

На одной из станций он добыл целое ведро кипяченой воды. Здешнюю воду сырой пить нельзя.

Серож уберег нас от расстройства желудка.

Необыкновенны закаты в степи. Любуйся — не налюбуешься. Сегодня двадцать седьмое июля. Через пять месяцев и один день мне станет восемнадцать лет. Записки мои полны ужаса.

СТОЛКНОВЕНИЕ С ОГНЕМ

Вот мы и на Балхаше. С севера к нему подошли.