Жажду — дайте воды

Я устроился поудобнее, снял перчатки. Пальцы, правда, коченеют, но мне надо записать. Ведь чуть спустя, кто знает…

«Сегодня наши войска начинают наступление с целью полного освобождения Ленинграда из тисков вражеского окружения…»

Неужели мои записи сохранятся?..

Дзенькнул телефон.

— Все готово?..

— Готово!

Связист взглядывает на часы. Осталось десять минут… восемь… пять… одна минута и… Раздался страшный грохот.

Загремело громом все — и небо и земля.

Началось… Два фронта, лоб в лоб, двинули в атаку — Ленинградский и наш, Волховский. У меня в роте шестнадцать минометов, с обеспечением в триста пятьдесят мин на каждый, только на один сегодняшний день.

— Огонь! — командую я в рупор.

Целых пять тысяч шестьсот штук мин предстоит мне обрушить на головы гитлеровцев только за один сегодняшний день. А потом? Потом все будет хорошо.

Грохочут земля и небо.

— Огонь!..

* * *

Мы в захваченном у немцев блиндаже. Чуть погрелись, и опять в бой. Перед нами насыпь железной дороги, ведущей в Ленинград. За насыпью деревня.

Враг оттеснил нас немного, но мы снова рвемся вперед, как бушующее море: волна откатывается от берега, чтобы затем с новой силой рвануться к нему. Наш полк продвинулся вперед уже на тысячу метров. Скажете, мало? Спросите, сколько здесь полегло и наших, и немцев? Мне чудится, что мерзлая земля, освобожденная нами, улыбается сквозь кровь и отчаяние. Родная, израненная земля…

Мы заняли деревню, а деревни нет. Один только дом стоит, да и тот полуразваленный. У порога лежит, распластавшись, гитлеровец.

На всю деревню одна кошка, и больше ни живой души. Одичала? Шипит на нас, вцепившись в ствол поваленного дерева.

* * *

Оставляя деревни и поселки, фашисты, почти повсеместно, сжигают их дотла. Вокруг Мясного Бора все до единой деревни уничтожили.

Вот здесь была деревушка — следа не осталось. Только печные трубы торчат из-под снега да кое-где дыбятся обугленные бревна. Мы лишь по грудам развалин догадываемся, где были населенные пункты. И снег-то весь от гари почернел. Вот валяется смятая в гармошку жестяная вывеска. Едва разобрал одно слово: «Школа». Но школы нет. Ничего нет. Даже названия деревни не у кого узнать.

* * *

На обугленных деревьях тут и там повешенные. Ужасная картина! Все больше седобородые старики, почти голые. Тела так застыли и отяжелели, что даже не покачиваются.

Сахнов вдруг взялся за голову:

— А ну гляньте-ка вправо!

Лес там. Деревья, как скелеты, — без веток. Я онемел. На каждом из них висят люди — женщины, дети. Веревки белые, навощенные — гитлеровцы их специально из Германии привезли. Ноги у повешенных детей желтые, головы упали на грудь, языки вывалились.

В ярости я падаю на колени, тру лицо снегом, чтоб не лишиться чувств. Я тоже мертв, тоже закаменел, как эти обгоревшие деревья.

Сахнов пересчитал повешенных:

— Шестьдесят две женщины, девяносто детей. Мама родная!..

Из глаз моих текут не слезы — кровь течет…

Мы сняли всех с деревьев, уложили во дворе разрушенной школы, у обгоревшего баскетбольного щита. Один из моих солдат — Александр Прутов — плачет. Он совсем молоденький. Ему бы еще в школу ходить. Но уцелела ли школа в его деревне?..

* * *

Нам выдали нашу почту сразу за целых пятнадцать дней. Почтальоном у нас в полку молоденькая девчушка — наш добрый ангел. Кожа у нее на лице гладкая, нежная. Сама она очень серьезная, никогда не улыбается.

— Вам тоже есть письма, — сказала она. — Вот, целых три…

— Откуда вы знаете, что это мне? — удивился я, беря письма.

— Я всех старичков знаю, — сказала она. — Мало вас осталось.

Она раздала всем моим солдатам бумаги на курево и собралась уходить, но уже в двери землянки вдруг повернулась и прошептала со слезами в голосе:

— Ну пожалуйста, не надо погибать! Не погибайте!..

Мне почему-то подумалось, что она о ком-то из моих солдат особо тревожится. Стало грустно и страшно за нее. Бедная девочка, неужели и ее коснется боль утраты? Нет, нет, пусть ее парень выживет! Но кто он?

Адресатов восемнадцати писем нет в живых. Вот письмо Давыдову. А его уже давным-давно убило. У миномета. Прямо в лоб пуля угодила. Я помнил, какой обжигающей была у него кровь. И треугольник письма, написанного его отцом или матерью, а может, сестрой, сейчас жжет мне руку. Что тебе пишут твои родные, мой дорогой брат? Они не знают, что ты уже не прочтешь их письма и не увидишь, как мы прогоним врага. Тебя нет, а треугольник жжет мне руку.

Что мне делать с этим письмом, что делать с остальными семнадцатью письмами?.. Не знаю.

Я отдал все письма связисту.

— Что с ними делать? — спросил он.

— Побереги у себя…

Вечером связиста убило. Его похоронили вместе с письмами погибших.

* * *

Хлеб хорошо пропечен. На день дают шестьсот граммов, сахару — двадцать, сала — столько же, а крупы — семьдесят пять граммов на душу. Паек что надо.