Жажду — дайте воды

От холодов свалились трое ребят-азербайджанцев. Один из них из нашей соседней деревни. Отличный парень, скромный. Я давно его знал. Он привозил к нам в городишко черешню, виноград, персики и всякие фрукты — на продажу. Погоняя навьюченного корзинами осла, с весами-тарелками через плечо, он проходил по улицам и выкрикивал по-армянски:

— Отборные персики, персики!.. Самый лучший виноград!..

Вскоре он умер. Мы похоронили его…

«Самый лучший виноград!..»

А у него двое детей. Там, в наших далеких ущельях…

Я выменял на толкучке свою пайку хлеба на вату. Сошью себе стеганку, надену, чтоб спина не мерзла. Хотел Шуре отдать, чтоб она мне сшила, да постыдился. Шура смотрит на меня с такой грустью, с такой жалостью, что плакать хочется…

Разорвал я одну из своих рубах и с грехом пополам выстегал подобие душегрейки. Надел, и сразу стало теплее. Смастерил такие же штуки Андранику и Барцику тоже. Оставался только Серож. Ваты на черном рынке больше не попадается…

Встретил Сахнова.

— Не замерзаешь? — спросил он.

— Пока терплю.

— Нагревай кирпич и на ночь подкладывай его себе под ноги, — посоветовал он. — И следи за тем, чтоб портянки у тебя всегда были сухие и чистые. Морозы будут еще сильнее.

Сегодня первое октября. Через два месяца и двадцать семь дней мне будет восемнадцать лет. Записи мои неспокойны.

ОЛЕДЕНЕЛАЯ ЗЕМЛЯНКА

В холод работать под открытым небом истинное бедствие. Парни-то все ведь с юга!.. Руки коченеют. Носы и уши отморожены.

Каждое утро растираюсь до пояса снегом, как советовала Шура. Она-то знает, как уберечься от холодов.

Не стало хватать хлеба… И, надо сказать, голодная жизнь пострашнее морозов. Ужасные дни.

Шура все учит меня:

— Смотри пей только кипяченую воду…

Мы вырыли себе землянки и перекочевали в них из палаток.

Стены очень скоро сковало морозом. И с топливом беда. Спим, укрываясь чем можем.

Кто-то вдруг кричит из угла:

— Братцы, замерзаю!..

Боец-грузин, сидя на заиндевевшей доске, напевает по-своему что-то жалобно-тоскливое…

* * *

В Москве завершились переговоры глав правительств трех великих держав — Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании, на которых обсуждались вопросы о совместной борьбе с гитлеровской Германией и об оказании материальной помощи Советскому Союзу. Я знакомил бойцов подразделения с сообщениями о ходе и об итогах переговоров, часто читал им вслух газеты. Все эти новости вселяли надежду. Но тревожило то, что на подступах к Москве в эти октябрьские дни шли тяжелейшие бои. Я расчертил карту красными стрелами к западу и югу от Москвы, указывая предполагаемое направление контрнаступления наших войск, хотя они пока еще всё оборонялись.

Слух о том, что большинство наших правительственных учреждений эвакуировано из Москвы в Куйбышев, подействовал на бойцов подавляюще.

— Неужели нашим войскам придется и столицу оставить?!

Эти слова, тяжелые и горькие, были у всех на устах. Никто больше не улыбался.

Серож Зарелян припал ко мне:

— Давай сбежим?..

— Куда? — спросил я.

— Сбежим на фронт, под Москву! Почему не отправляют нас воевать! Чего оружия не дают?!

Комиссар нашего батальона Тоно Надоян, очень смуглый и очень добрый здоровяк. Он лично руководит моей читальней.

Как-то вечером я говорю ему:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться к вам с просьбой?

— В чём дело? — спрашивает он.

— Прошу направить меня на передовую!..

— И много таких желающих?

— Много. Почти все.

— Это хорошо! — кивнул он. — Но ты все же подожди, дорогой. Командование помнит, где мы есть. И раз не отправляет на фронт, значит, и здесь мы тоже очень нужны.

* * *

Я по-прежнему сплю и во сне вижу, как бы мне оказаться на фронте. Тут чувствуешь себя каким-то ничтожным. Такое в мире творится, а ты отсиживаешься в тылу!..

Шура время от времени приносит немного спирту, для бодрости духа. Но мне уже все не впрок. Я пропадаю.

Город полон эвакуированных. Все они из западных областей. За хлеб и сахар отдают все, что имеют, — костюм, кольцо, часы…

Ночь. Серож разбудил меня, сунул в ладонь краюху хлеба.

— Откуда?

— Не спрашивай, — вздохнул он. — Я теперь хлеб в часть доставляю…

Он поспешно отошел от меня. Зажимая в ладони хлеб, я чуть не заплакал. Ведь этот кристально чистой души парень… украл его?! Боже праведный!..

* * *

Я еще из дому прихватил с собой две книжки — «Песни и раны» Исаакяна и сборничек «Западноармянские поэты». Записные книжки я уже исписал и отправил их матери. Теперь все свои заметки делаю на полях «Песен и ран».

Смерти я не боюсь.

* * *

Артист из Батуми, Каро Зананян на год старше меня. Я помню его по сцене. Он был очень хорошим Пепо, Сейраном[5]. Его красивое лицо сейчас как бы погасло, плечи обвисли. Втянув руки в рукава, она едва передвигает ноги.

Как-то спрашивает меня:

— Смерти боишься?..

— Не знаю.

— Боишься! — сказал он с гамлетовской улыбкой. — По глазам вижу. Все мы боимся. Все, как один…

* * *

Вечер: Каро говорит мне:

— Я познакомился с двумя женщинами, эвакуированными. Пойдем к ним?

Мне даже слушать его страшно. Он захохотал, как Мефистофель.