Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории

При этом он сам более других оказался заинтересован в том, чтобы от этих, в первую очередь стилистических пределов медицинского дискурса отказаться. Все, что Фрейд проделывал в отношении своего предмета, доказывало, что, невзирая на изъявления лояльности медицинскому дискурсу, историю своего предмета он пишет заново, и в этом смысле все учебно-экзаменационные стереотипы в подаче тематики неврозов лишь сковывают его продвижение. Это снова особенно ярко сказывается именно в случае невроза навязчивости: так, если ту же истерию охотно используют как доказательство существования нервных расстройств, будто бы сопровождающих общество на всем протяжении его истории – пресловутый hysterus

авторы медицинских учебников стереотипно возводят еще к античности – то невроз навязчивости сопротивляется подобному внеисторическому безразличию. С точки зрения психоаналитического подхода это делает его более достоверным и благодарным объектом исследования – даже не говоря этого напрямую, Фрейд не мог не оценить ту свободу, которой он располагал, изучая историю расстройства, становление которого вершилось буквально на его собственных глазах.

При этом авторы медицинского происхождения уделяют много внимания вопросам анамнеза обсессивного невроза, но при этом обходят, как лежащий вне их интересов, вопрос о происхождении самих структур навязчивости. Психоанализ поначалу, ввиду преобладания у его истоков медицинской основы, оказывается в точно таком же положении, хотя оно и вызывало у Фрейда смущение совершенно особого плана, заставив его совершать хорошо известные нападки на психиатрию.[8]

Тем не менее, сам Фрейд по всей видимости не пользовался в полной мере теми средствами, которые могло бы дать ему размежевание на базе психоаналитического дискурса – на это указывает в том числе некоторое смещение, запаздывание психоаналитической инициативы относительно себя же самой.

Запаздывание это, тем не менее, преодолевается в тот момент, когда психоанализ вступает в определенные отношения с философским знанием. Эти отношения также организованы довольно сложно: для начала анализу пришлось отвергнуть вялые измышления философов о предметах, будто бы близких к теме бессознательного, чтобы потом, выдержав своего рода карантинный период, вернуться на философскую территорию совсем с другими требованиями, классическим примером которых остаются знаменитые «Ответы

» из 17-ого лакановского семинара.[9]

Требования эти были сформулированы так афористично, что они и сегодня не находят понимания в профессиональной среде – в те моменты, когда Лакан предъявил их практически напрямую, его слова не вызвали у читателей ничего, кроме глубокого шока.

Тем не менее, именно благодаря тому, что эти требования прозвучали, возникает возможность снова заговорить о происхождении невротического образования, присутствие которого в психической жизни субъекта до сих пор вызывает у дискурса медицинской науки желание говорить о них как о «расстройствах», хотя, как замечал уже Фрейд, нет ни малейших оснований использовать в их отношении терминологию, принадлежащую традиционному спектру здоровья и болезни. Точно так же склонность преподносить все в рамках псевдодиалектической системы отношений индивида с окружающей его средой, обнаруживает все более нарастающую неспособность говорить о неврозе иначе как о дефекте развития, носящем защитно-приспособительный характер – в этой двусмысленной дилемме, где роль здоровья берет на себя сама болезнь, и находятся медицинские воззрения.

Все это подталкивает к убеждению, что происхождение невроза навязчивости, который все больше обнаруживает себя как господствующее невротическое состояние современности, необходимо искать в сферах, куда, как справедливо замечал Фрейд, рассуждение врача никогда не заходит. Не заходит туда, впрочем, и мышление социолога – второй фигуры, к которой перешло ведомство рассмотрений и оценок после того, как медик уступил свое место на арене производства знания социальному критику.