Железные франки

В полутьме на загорелом, смуглом, как у тюрка, лице возлюбленного сверкали только светлые глаза и белые зубы. С пышной гривой выгоревших на солнце волос князь походил на царя зверей. Никто не устоит против него, и уж конечно, не оплывший, рыхлый патриарх.

– А ты мог бы победить льва?

– Даже с одним копьем, – Раймонд ответил с деланой небрежностью. – Шкура следующего льва, с которым я встречусь, украсит твои покои!

– Ты настоящий Самсон!

– Хотел бы я быть таким, каким ты меня видишь. Мой отец сказал о себе:

Не знаю, под какой звездойРожден: ни добрый я, ни злой,Ни всех любимец, ни изгой,Но все в зачатке;

Я феей одарен ночнойВ глухом распадке…[2]

– Вот и я не знаю ни своей звезды, ни того, кем окажусь в конце концов, – провел по ее щеке шершавыми пальцами, – но пока ты веришь в меня, лучшее во мне будет побеждать.

Пламя очага озаряло его профиль, благородный и четкий, как у статуи. Он самый красивый из всех виденных ею мужчин, но она давно уже любила его не только за это. Человек – не ангел, даже если выглядит, как архангел. Где-то в сердцевине каждого смертного гнездится какая-нибудь человеческая слабость. Каждый заробеет, если равняться на Шарлеманя или Александра Магнуса.

Отец Раймонда, герцог Гильом IX Аквитанский, по всей Европе прославился бешеным нравом, замечательными песнями, невиданными приключениями и грешной любовью к прекрасной Данжерозе, которую герцог изобразил на своем щите, чтобы носить ее в бою так же, как она носила его на себе по ночам. В просвещенной, изысканной Аквитании среди своих владетельных, могущественных пуатевенских родичей Раймонд был всего лишь младшим сыном, он не имел во Франции даже пяди земли, и, хоть в силе и отваге ему не было равных, он так и не научился ни читать, ни писать. И до сих пор, несмотря на всю его самсонову силу, Пуатье мучала порой странная неуверенность в себе, страх оказаться хуже того прекрасного рыцаря, которого видели в нем люди. У менее благородных людей собственные несовершенства порождают в душе зависть, злобу, мстительность, коварство. Но самые исключительные, самые замечательные люди, такие как ее Раймонд, они – как жемчужная раковина, умудряются наращивать вокруг своей слабости твердую, сверкающую, бесценную оболочку достоинств. Может, именно потому, что сам Раймонд сомневался в себе, он и стал неустрашимым, непобедимым, любящим и верным.

И это она, Констанция, это она одарила его богатейшим, вторым по важности франкским государством в Заморье. Она навсегда пребудет его ночной феей и заступницей, от ее руки с ее Самсона и волоска не спадет. Ей не нужен ни один другой мужчина на всем белом свете, будь он хоть василевс.

Там, где его кожу никогда не палило солнце, он был такой же белый, как она сама, и такой же уязвимый. Констанция перецеловала раны любимого, обвела пальцем зажившие шрамы. Их много, она знала историю каждой отметины: вот эта бугристая линия на бицепсе – от схватки с медведем на охоте, эта ямка на плече – от сарацинской стрелы, по счастью, не отравленной, а длинный, багряный рубец на бедре – от неудачного падения с лошади…

Несмотря на безумную отвагу, Раймонд ни разу не был опасно ранен: Господь и молитвы Констанции хранили его. И все-таки как же получилось, что над этим совершенным рыцарем одерживал верх заморыш Иоанн, а армию лучших в мире воинов теснила на всех рубежах летучая саранча злобного уродца Имадеддина Занги?

Ветер снаружи завывал, как душа в чистилище, хлопал плохо закрепленный ставень, от сквозняка дрожало пламя свечей в бронзовых канделябрах, в камине дотлевали угли, по опочивальне проносился сквозняк, шевелил бархатные занавеси балдахина. Констанция прижалась к мужу, закрыла глаза, потерлась носом о каменное плечо. Она любила его безудержно, до боли внутри, но женская любовь не может защитить от греков, армян и сельджуков. Раймонд один против всего света. Когда он в походе, она не переставала молиться, чтобы с ним ничего не случилось, чтобы возлюбленный вернулся в ее объятия цел и невредим.

– Супруг мой, – Констанция поднесла его ладонь к своим губам, поцеловала ласково, как ребенка. – Что я могу для тебя сделать? Чем я могу тебе помочь?

– Хорошая моя, – огромным щенком он уткнулся в ее плечо, – благослови меня перед боем, молись во время боя, будь всегда за меня и народи мне сыновей.

Пока он здесь, все хорошо. Боже, сделай, чтобы никогда не наступало утро! Однако провал окна постепенно светлел, послышались предательские крики петухов, раздался бой колоколов со Святой Анны, потом с Иоанна Златоуста, следом от Косьмы и Дамиана, а там уже слился перезвон, не различить родных медных голосов.

– Душа моя, не уходи, останься…

Но он ласково снял с груди прильнувшую к нему мягкую и теплую жену, высвободился из ее объятий, отстранился и произнес чуть грустно и очень серьезно: