Железные франки

– Здесь испокон веков все со всеми воевали, воюют и будут еще тысячу лет воевать! Киликийцы напали на твоего отца вместе с тюрком Гюмюштикином, греки покорили Киликию, теперь киликийцы сражаются против нас вместе с греками. Легко тебе, сидя в Антиохии, беспокоиться, не обидел ли кто из моих ратников девку из вражеского стана. Но единственные, кто защищает тебя, – это мы, франкские рыцари. Все остальные, будь их воля, захватили бы Антиохию и расправились с тобой. Тот, кто не готов сражаться, тот везде и всегда будет вынужден платить за мир непомерную цену. Если мы взалкаем мира, а наши враги продолжат сражаться за победу, то не мы их выгоним в пустыню, а они спихнут нас в море.

Констанция опустила глаза. Жена обязана верить мужу. В конце концов, князь Антиохии лучше знает, с кем следует сражаться. Супруг просил ее помощи, поддерживать его – долг жены и правительницы Антиохии. Господь ему судья, не Констанция. «Мне отмщение и аз воздам». Сирийские христиане постоянно обижаются на франков, считают, что латиняне недостаточно уважают их, и потому всегда стараются переметнуться на сторону греков и даже тюрков. Одними увещеваниями их не удержать. Одними молитвами завоевания дедов не сохранить.

Вот только косная и упрямая Грануш в ответ на все эти доводы мрачно заявила:

– Если бы латиняне не воображали, что все остальные христиане менее угодны Господу, им бы легче правилось Сирией.

Констанция вспомнила судьбу Иоанна, не выдержала, схватила няньку за руку:

– Татик, уж не прокляла ли ты и моего Раймонда?

Грануш возмущенно выпрямилась, обиженно поджала губы:

– Господь с тобой, пупуш. Разве стану я проклинать того, с кем ты счастлива? Твоя любовь защищает его.

Констанция повеселела, сказала примирительно:

– Ай, балик-джан, это не мы думаем, что мы всех лучше, это Господь предпочитает верных сынов Римской католической церкви всем прочим! Но когда армяне встают под знамена франков, они убеждаются, что Христос может сделать для всех нас!

Грануш только презрительно выпятила нижнюю губу, но Констанция не сомневалась, что мамушка посердится и успокоится. Татик добрая и отходчивая.

Ужасный тот ковер Констанция с тех пор не видала и ничего из тех вещей себе не взяла. Сокровища пошли на нужное, праведное дело защиты крепостей, и это самое важное.

Ника сидела в кафе на улице Бен-Иегуда, перед ней остывала уже вторая чашка какао, ее взгляд то и дело уплывал от экрана планшета туда, где за толстым стеклом кондиционированного аквариума жила, дышала соснами и выхлопными газами неряшливая, шумная, знойная пешеходная зона Иерусалима.

Посреди улицы совершало променад многочисленное семейство ортодоксальных евреев – высокая, худая жена в платке и длинном, глухом платье и семенящий рядом полный, низенький, широкобедрый муж в черном костюме и шляпе. За ними следовало множество их потомков, старшенькая опасливо толкала по скользким колдобинам каменных плит мостовой коляску с младшеньким. Библейское семейство останавливалось, завороженно любовалось ассортиментом каждого базарчика, нагло выплеснувшего на улицу пластмассовые игрушки, надувные круги, шелковые шарфики и дешевые подарочные наборы, но не решалось разорять скромный семейный бюджет ради этих дивных соблазнов.

Мимо витрин убогих лавчонок, где с прошлого века, а может и эры, были распяты все те же фланелевые рубахи, пылились залежи ширпотреба иудаики, тухли выцветшие коробочки косметики Мертвого моря и тускнели россыпи невзрачных колечек, неслась шумная, гогочущая группа американских подростков. У клетки для сбора пластиковых бутылок черный солдат-эфиоп с автоматом за плечом быстро ел капающее белое мороженое. На углу остановился бизнесмен, чтобы доходчивей спорить со своим мобильником, провожая взглядом длинноволосую девушку в мини-юбке. Уличный аккордеонист разливался на ступенях банка «Подмосковными вечерами», вверх по улице брели с кошелками возвращающиеся с рынка обношенные старухи-праматери, навстречу им деловито шествовали монахини-бенедиктинки.

Зигзагом неровной походки рассекал иерусалимскую толпу нищий пророк. Его растрепанные седые пряди реяли на ветру, развевались грязные лохмотья, он что-то громко кричал, по-видимому, призывая к покаянию, и вздымал в небо самодельный плакат. Никто, кроме скучающей Ники, не обращал на него внимания.

Худой синеглазый мальчишка с длинными светлыми локонами над торчащими ушами оторвался от остального выводка современного Авраама, промчался вприпрыжку мимо Никиного окна и вскарабкался на спину каменного льва, невозмутимо стоявшего в переулочке у затоптанной клумбы, в которой росли окурки, цвели две пластиковые бутылки и раскрывались навстречу ослепительному солнцу целлофановые пакеты.

Мать звала его, но шалун заметил, что Ника из глубины кафе следит за его подвигами, и принялся геройствовать: отчаянно махал руками, раскачивался на спине оседланного дикого зверя и делал вид, что не слышит истошных криков матери: «Ицхак! Ицхак!» Ника невольно улыбнулась ему, укротитель львов притворился, что не замечает ее восхищения.