Железный доктор

Я чувствовал, что в это время приобрел какую-то таинственную власть над всеми этими добрыми людьми, что было, как я полагаю, результатом высшего напряжения воли. Мои движения приобрели особенную властность и голос мой был так тверд, что почти звенел. Несколько моих слов охладили чувства толпы, убедив ее, что старуха помешалась и что девушка перестала существовать. Я сам был уверен в этом, но мне хотелось доиграть свою роль до конца и я проговорил:

— Сомневаться в ее смерти может разве невежда, но на нашу долю медиков часто выпадает жестокий жребий: недоверие. Спешу рассеять это чувство, если оно есть у кого-нибудь.

Минуту спустя, с электрическим аппаратом в руках, я стоял у тела Нины.

Как она была прекрасна в своем ледяном молчании, с обнаженной застывшей грудью, с раскинутыми тонкими руками и с чудным беломраморным лицом, вокруг которого далеко были разбросаны черные волосы! Заходящее солнце золотило ее тело красновато-пурпурным отблеском, точно Аполлон, очарованный ею, разбросал по ее телу пышные розы. С минуту я любовался ею, низко склонившись к ней.

Вдруг, к моему ужасу, я увидел тоненькие струйки воды, сбегавшие с ее стиснутого рта. Вглядываясь в нее пристальнее, я заметил, что под тонкой кожицей ее лица краснелась едва уловимая алая краска. Я склонился ухом к ее груди: ее сердце слабо билось. О, без сомнения, она была жива. Моя бедная пациентка, жертва любви ко мне и жертва моих замыслов, приговоренная мной к смерти.

В первое мгновение мне хотелось бежать от нее и закричать: «Возьмите ее, спасайте ее, вырвите ее из моих рук, рук палача», но мысль, что она будет спасена не мной и будет знать и будет думать, что я желал иного исхода — ее смерти — мне показалась еще более ужасной и мгновенно уничтожила мой внезапный порыв. Мысль, что я давно уже «убийца», подняла во мне прежнее холодное озлобление и в моем воображении явился я сам, Кандинский или, правильнее, созданный мной идеал доктора, и странно, я сразу почувствовал себя таким, каким хотел бы быть, — холодным и бесчувственным. Неудивительно, поэтому, что самая простейшая мысль — спасти ее силой моих знаний — именно эта простейшая мысль, проскользнув в уме моем, как-то вдруг пропала бесследно. Во все предыдущее время злая воля моя шла, возрастая, и теперь продолжала царить во мне, разгоняя все светлые мысли, как мрачный дух прогоняет от входа в черный хаос ангела мира и истины. Злая воля господствовала во мне, как полновластный деспот, позволяя думать и чувствовать только в одном направлении.

Вдруг мои взоры упали на аппарат, находящийся в руках моих, и в уме пробежала мысль, что вот сейчас я мог бы подарить ей жизнь, но с такой же легкостью и ни для кого не видимо я могу обратить ее в холодный бездушный труп: для этого стоит только направить на нее долгий электрический ток. Все мои идеи закружились во мне, как бы нашептывая: вперед.

— Дайте мне мою барышню… Я прижму ее к своей старой груди, я убаюкаю ее, как когда она была малюткой — и она откроет глаза — клянусь Господом Богом. Я хорошо видела, мои глаза не ослепли от старости и не сумасшедшая я — видит Бог, нет, — я видела алую краску в лице… Дайте мне ее, отнимите от этого дьявола — я согрею ее своим дыханием и она оживет… О, да ужели вы не видите, глупые люди, он убивает ее холодом своих глаз. Она умрет — умрет, моя кроткая, моя добрая девочка!.. Добрая, как Божий ангел…

Старуха билась в руках двух дюжих грузин, державших ее под мышки, а она ругалась и плевала в мою сторону.

— Она, конечно, обезумела; держите ее крепче и пусть она не мешает доктору… И вы, князь, успокойтесь — не виноват же в вашем страшном несчастие бедный медик.

Величественного вида дама, проговорившая эти слова, стала между мной и князем, видимо, задаваясь целью не давать ему мне мешать.

К моему величайшему несчастью и к несчастью бедной моей жертвы, все присутствующие мысленно были теперь на стороне медика, мучимые раскаянием, так как, по моему выражению, тьму невежества предпочли свету науки. Что-то фатальное тяготело надо мной, и зловещий рок простер свою железную руку над несчастным, холодным телом.

Я приготовил свой электрический аппарат и, держа его в руках, приостановился, глядя на свою жертву. Змея, шевелившаяся во мне, притаилась и затихла, ожидая момента ужалить.

Это был ужасный момент. Сердце мое, казалось, обратилось в свинцовое, и весь я как бы застыл в одном страшном намерении и совесть шептала: «Палач, ты убьешь ее!» И другой голос, сознательный, исходивший из моего ума, отвечал: «Я — Кандинский, человек идеи, и убивать должен, как природа — бесстрастно». Совесть поднялась во мне и заговорила и повеяло холодом на меня, но я вглядывался в себя, не в свое сердце, а в завлекавший меня образ — железного, холодного человека, и он влек меня и гордо возносил меня над всем миром.