Железный волк

– Да как это? Ты что, Ширяй?! – и князь вскочил, и перегнулся через стол, и попытался взять, схватить Ширяя за грудки…

Но подскочил Ширяй! И отшатнулся, будто от змеи. И тотчас же поспешно зачастил:

– Да, было так! Он смял тебя! Стал рвать! Мы онемели…

И замолчал. Князь сел, закрыл глаза. Стало темно, в ушах шумело… Потом мало-помалу унялось. И гнев будто прошел. Пусто стало на душе, безразлично. Князь так еще немного посидел и отдышался… После открыл глаза, глухо спросил:

– А дальше?

Ширяй по-прежнему стоял, стрелял глазами – на князя, на посадника, на князя, на посадника… И замер, шумно задышал. Тогда Любим, не поднимая головы, сказал:

– Ширя-ай!

И тот опять заговорил:

– Да, онемели мы! Как вдруг… Ты вылезаешь, поднимаешься. Сухой сказал: «Молчите, олухи! Вы ничего не видели!» Я и молчал, пил, как свинья… – и вдруг он сорвался на визг: – А знаешь ты, как страшно тогда было?! Сидели мы, дрожали! Вот, думаем, сейчас, когда уже стемнело, он, этот в княжьей шапке, он мало ли…

– Да что ты городишь?! Опомнись!

– Я-то помню! А ты? Ты?! Волколак!!!

Тут и Любим вскочил. И Ставр. Игнат метнулся к князю, пнул его в бок – и княжий меч, не зацепив Ширяя, глухо врубился в стол.

– Вон! – закричал Всеслав и снова поднял меч. – Всем вон! Всем! Всем!

Кричал – и бил, рубил, крошил; меч только и мелькал. Треск! Грохот! Звон!

А после князь упал. Лежал, хрипел. Свет жег глаза, слепил. Кровь – как вино – холодная и кислая. Рот не разжать.

– Игнат! Игнат!..

И голос сорвался! Завыл, заклокотал, заныл Всеслав! Душно было! Темно! И тяжело – словно опять на нем медведь, и рвет его, бьет лапами! Хозяин! Я…

А после ничего. Тьма. Тишина. И сколько было так, Всеслав не знал – миг, день, неделю, год…

Нет, час всего, а то, может, и меньше – как всегда. Глянул в окно – день на дворе. А ты, он подумал, лежишь – в одном исподнем – у себя. Век не поднять, губ не раскрыть. Гул в голове. Язык опух, не повернуть его – он весь искусан. Кровь липкая; течет…

Игнат кричит:

– Князь! Князь!

Нет, не кричит он – шепчет. И поднимает, и трясет тебя. И просит:

– Выпей, полегчает!

И рот тебе разжал, и влил. И пил ты, поперхнулся, и снова начал пить. Зубами клацал, ныл…

Ф-фу, отпустило наконец! Упал Всеслав. Глаза открыл. Да, точно – день. Он слабо улыбнулся, жив, жив, подумалось, опять Она не обманула! После хотел сказать, чтобы Игнат еще водицы дал – да промолчал, не смог, язык совсем не слушался. После глаза сами собой опять закрылись. Брат Ратибор, ты помнишь, говорил: «Не бойся смерти. Жизнь – это сон, смерть – это пробуждение». Да, помню, как же, да… И тотчас же заснул.

Очнулся. Все болело. Ну и досада, как всегда: вот ты опять не уберегся. Ведь знал же, кого звал! И чуял ведь: как только ты вошел к ним в гридницу, так сразу будто варом окатили! И тебя сразу повело. Нет чтобы… Да чего теперь! Как было, так и было. Кем ты рожден, тем и умрешь, ни крест, ни оберег тебя не оградят – потому что от себя не оградишься. Волк, он есть волк, волк-одинец, волк в княжьей шкуре, зверь…

Взвыл зверь! Затрясся! Князь стиснул зубы и весь скорчился, заныл! Тьма! Смерть!..

И опять тишина. И светло. И боли словно не было. И голова опять чиста. И на душе опять легко. Всеслав стер пот со лба, лег на бок, полежал. Все хорошо, подумалось, все хороши, и день хорош. Вот только боязно! Чего? Блажь это, князь! Ты – князь, ты – человек такой же, как и все, ты никакой не волколак, не лгал ты, не казнил, а был любим, сынов взрастил и отчину держал, а срок пришел…

Всеслав поежился. Уперся в изголовье, сел. Громко, как только мог, позвал:

– Игнат!

Игнат принес воды – заговоренной, из криницы. Игнат всегда имел запас; чуть что – и сразу подавал, даже не спрашивая, надо ли. Владыка гневался, грозил: «Негоже пастырю!» Так пастырь – это он, владыка, а не я, а я такой же, как и все, смущенный.

Напившись, Всеслав лег, потянулся, зажмурился… И вдруг спросил:

– Иона здесь?

– Как здесь? – переспросил Игнат. – Нет никого. Эти ушли, все трое. А Иона же совсем не приходил, Любим же сказал – он хворает…

– Да знаю я! – сердито перебил Всеслав. – Но здесь ли он, владыка, или нет? В Детинце? При Софии?

– Нет, он в Окольном. Еще же только апрель.

Князь повторил:

– Апрель… – подумал и спросил: – А день какой?

– Девятый.

Девятый, пятница. А в среду… И князь усмехнулся. Еще бы, подумал он радостно, апрель четырнадцатого дня – вот какова будет среда! То есть день в день, как восемь лет тому назад брат Всеволод… Брат? Дальний брат! отродье Ингигердино… был погребен брат Всеволод! Последним он ушел из тех троих, что целовали крест на мир, а после, заманив к себе в шатер… Уф-ф! Жарко как! Не продохнуть! Вот и тогда, при Рше, жара была, июль. Ты не стерпел, снял шлем, так и вошел в шатер к змеенышам без шлема, успел еще сказать…

Тьфу, тьфу! Забудь! Грех это, князь, чужой грех вспоминать. Лежи, молчи!

И князь лежал, смотрел перед собой. В красном углу – лампада. Лик черен, ничего почти не видно. Проси Его, моли, а Он… А кто еще? К кому еще ты можешь обратиться? Ведь больше никого…