Желтая гора

– Твою ж мать! Элька! Что ты здесь делаешь?

Она в испуге вздрогнула и, заикаясь, произнесла:

– Ччай завариваю…

– Какого черта ты здесь? Что ты натворила?! Ты соображаешь? Ты! Ты! – Игорь не находил слов, гнев ослепил его разум. – Ты меня отымела! Ты! Дура, малолетняя!

Он развернулся, сообразив, наконец, как смешон: орущий на девчонку голый мужик – и рванул в спальню; наткнувшись взглядом на платье в зале, схватил его и швырнул в коридор:

– Бегом домой! Убирайся! И чтобы я тебя больше не видел!

…«Так черно и так мертво. И чернее не бывать. И никто нам не поможет. И не надо помогать».

Ее нашли на третий день. Соседи по даче позвонили обезумевшей от горя матери, что на их участке кто-то находится в сарае.

Еще издали мать увидела между черешневыми деревьями чучело в белом свадебном платье с тряпичной черной головой, подошла ближе, и ноги подкосились. Платье было изрезано вертикальными полосками, развевающимися на ветру, на кружевном лифе – золотая медаль дочери. Мать кинулась к сараю, дверь была заперта изнутри, рванула вместе со щеколдой: в углу на старой дедовой телогрейке, рядом с ведрами, лопатами и граблями, свернувшись калачиком, лежала ее девочка, около нее – бечевка с гвоздем на конце и куском полусгнившей доски, не выдержавшей Элиного тела, – в потолке зияла дыра.

…Шел второй месяц пребывания Эли в психиатрической областной больнице.

Мать, присев на краешек стула, напряженно слушала доктора:

– Лекарства действуют накопительно, говорить о выздоровлении пока рано и неизвестно, наступит ли оно окончательно. Для меня ясно одно: она не хочет никого «узнавать» и возвращаться в прежнюю жизнь, в которой получила травму. Или молчит, или повторяет одну фразу: «Так черно и так мертво, и чернее не бывать».

– Я знаю, я же здесь каждый день. Если я не покормлю, сама не ест.

– Психолог к ней приходит, но результат нулевой – неизвестно, что с ней произошло. Если б узнали, то понимали, как работать. Вам удалось установить события той ночи, когда она пропала?

– Нет, – слукавила мать. Знала все. Принять не могла правду, себя щадила. Старуха призналась: заходил морячок незадолго перед выпускным за Элькой, и после внучка зачастила к бабушке. И в ту ночь в его квартире барышня была, только девица простучала каблучками и уехала на такси. А после, вероятно, к нему явилась Эля. И осталась до утра. А утром орал как зарезанный. От его криков и проснулась, к двери подошла, в глазок увидела, как Элька пронеслась вниз с платьем в руках. Использовал девчонку и вышвырнул, решила старуха. Дочери призналась не сразу, гнева ее боялась, – виновата, не уследила. А морячок поспешил в море уйти раньше срока.

Через полтора месяца приглашенный в больницу гинеколог, осмотрев пациентку, установил беременность – 6 недель. И Эля заговорила прозой. Она попросила не разглашать ее тайну. Ее позор. Врач обещал. Обещал и сказал лечащему доктору. А лечащий – матери. Эльку выписали. Глушить ее дальше препаратами, означало убивать ребенка. Пусть сами дальше справляются, лечение прописали.

Другая жизнь, уже третья другая, за столь короткий отрезок: Эльке сделали аборт – веская причина развязала руки матери, которая и думать о преждевременном рождении внука не желала. Не надо на себя брать вину за убийство – сильные препараты могли уже сделать из будущего ребенка инвалида или идиота.

Шла из больницы пешком, физически ощущая себя выпотрошенным цыпленком, откуда-то, из глубин памяти, без усилия воли, сами возникали строки. Шла и шептала:

Там кулебяка из кокетствасияет сердцем бытиянад нею проклинает детство

цыпленок синий от мытьяон глазки детские закрылнаморщил разноцветный лобики тельце сонное сложилв фаянсовый столовый гробикнад ним не поп ревел обеднюмахая по ветру крестомему кукушка не певала

коварной песенки своейон был закован в звон капустыон был томатами одетнад ним как крестик опускалсяна тонкой ножке сельдерейтак он почил в расцвете днейничтожный карлик из людей.

И снова встречные оборачивались, заметив странное выражение девушки, и шепчущий, кривящий болью рот. Снова по дороге шла «Лямка», «белая ворона», «изгой».