Желтое воскресенье

Несмотря на поздний час, он застал Федора в саду; при свете переносной лампы тот что-то мастерил. Вокруг лампы роились новые обитатели: пестрые бабочки, крылатые насекомые. Рогоза прошел в калитку, дошел до света, где стояла летняя кухня — временная деревянная халабуда.

— Спешу закончить топчан, — сказал Федор, — лежи теперь под деревьями в саду и яблоки жуй! А меня в рейс назначили.

Рогоза не ответил, он неловко потоптался на месте. Федор посмотрел на него, что-то прочел в лице, но тоже промолчал, только сильным ударом загнал гвоздь по самую шляпку, и крепкая доска треснула от такого удара.

— Не могу, брат, съезжать пора, близкого человека встретил…

— Кого?

— Нину Корниловну!

— А!! — коротко отреагировал Федор. — Может, переночуешь?

— Не могу.

— Ну, нет так нет, — повторил Федор, — только Клавку дождись, она за хлебом побежала. Мы ужинать тебя ждали.

Он хотел еще что-то добавить, но, видимо, передумал.

Рогоза прошел в дом, уложил в чемодан вещи, потом сел в задумчивости. Услышал, как пришла Клава, они с Федором о чем-то оживленно говорили. До Рогозы их голоса доносились словно через глухую переборку. Он вышел:

— Можно, я обниму ее, я поцелую ее, как брат сестру?

— Не годится, — сказал Федор, — каждому составу свой рельс и свой полустанок… хотя мы тебе тоже не чужие… ладно уж, целуй. — Он нервно потер ладони и проговорил: — Да дай, что ли, закурить это твое эртээф!

К Нине Корниловне Рогоза шел кружным путем, но, странное дело, и пустынный сквер, и покосившийся дом, и дерево, растущее одиноко, — все казалось ему знакомым. Грусть расставания постепенно улеглась. Он двигался в темноте, звезды были закрыты плотными непроницаемыми облаками, редкий кустарник или дерево оживали от прикосновения его руки, и жесткие листья растений звенели в тишине ночи. Он шел осторожно, затаив дыхание, какая-то сила направляла его. Внезапно из темноты на него упал яркий сноп света. Видимо, он заплутал и незаметно приблизился к крыльцу какого-то дома. Белая фигура мужчины на крыльце показалась ему знакомой, тот громко позвал кого-то в глубине.

— Нет… нет… ничего не надо, — торопливо сказал Рогоза и поспешил обратно. Но в далеком сознании Рогоза вдруг ясно и четко вспомнил похожий случай из своего детства.

Тогда он наклонился и постучал в низкое антрацитовое окно; в лицо ударил пряный запах травы, тонко зарождающейся у самой земли. Он постучал еще и еще… пока в глубине окна не увидел бронзовый свет керосиновой лампы. Со скрипом открылась дверь, и выросла восковая фигура в белом — как видно, старуха.

Ему показалось, что он сейчас крикнет ей в лицо и это останется безнаказанным, но вдруг что-то надломилось в нем, и вместо крика он шепотом проговорил:

— Бабушка, война кончилась!

Старуха порывисто обернулась к свету, и тогда Рогоза увидел исхудавшее лицо молодой женщины; она негромко вздохнула, дернулась, фигура потеряла устойчивость, и он услышал стук падающего тела. Ваня кинулся к ней, но в ту же секунду твердо, по-армейски на порог шагнул мужчина в галифе и простой рубашке с длинными развязанными тесемками на груди.

— Не трожь, пацан. Не твое это дело, женщин цапать. — А затем недовольно спросил: — Что это с ней?

Ваня не знал ни женщины, ни мужчины, видимо случайная судьба соединила их в эту ночь. Смутная догадка пронзила сердце, все сопротивлялось в нем от этой догадки, и тогда дерзко, по-мальчишески, ломая голос, он крикнул ему в лицо:

— Это она от счастья, к ней муж должен с войны возвратиться, он у нее обгоревший танкист!

— У, дурики проклятые! — ответил мужчина и скрылся в доме…

Рогоза очнулся. Перед ним не было ни знакомого дома у края дороги, ни колючего кустарника. Деревья выросли и стали большими, а на месте старого дома вырос другой, но чужой.

Вдруг в памяти размашисто и хрипло пронеслись звуки гармошки. Человеческое море разлилось по улицам, площадям, закоулкам; все плясало и пело…

Музыка еще звучала, но Рогоза не мог точно определить, было ли это на самом деле или только что родилось в его лихорадочном воображении.

В теплом воздухе звонко запели корнет-а-пистоны, их было не меньше пяти, они играли вступление, всего несколько повторяющихся звуков. Затем властно и сильно из гущи низких тембров поднялись баритоны, это было плавное и сильное раскачивание плотного воздуха. Чисто и грустно вступили теноровые подголоски, они перекликались между собой легко и непринужденно, сопоставляя грустное и смешное, как в подлинной жизни.

Рогоза различил в баритоновом унисоне звук трубы Кафтена — безногого музыканта, известного всему городу. Днем Кафтен работал сторожем на причале, а вечером в голубой рубашке апаш сидел за тонким пюпитром духового оркестра и выводил божественные рулады. Это был настоящий музыкант — женщины от его музыки часто плакали, вспоминая погибших на фронте мужей. Его медный голос был сильнее других, а партия всегда сложнее и выше на целую терцию, и никто не мог справиться с этой задачей лучше, чем он, потому что в музыке главное — не инструмент.