Желтоглазые крокодилы

Марсель сидел, притулившись к стене, и слушал. Он был зачарован музыкой ее голоса, и постепенно в нем волной поднималась нежность. Гнев медленно угасал, сдувался, как парашют оседает на землю. Интуитивно поняв, что он оттаивает, Жозиана растягивала и длила свой рассказ, расцвечивала его слезами и вздохами, полутонами и модуляциями, флером и муаром, бежевым и бордовым, черным и розовым. Вышептывая свою беду, она незаметно придвигалась к нему все ближе. Он крепился, удерживая колени руками, чтобы не прислоняться к ней, но все равно клонился навстречу неизбежному.

— Тяжело потерять мать, сам понимаешь. Ясно, она не святая была, тебе ли не знать! Но все же мать… Я думала, что сумею быть сильной, смогу выдержать все без единого слова — и вдруг бум… как обухом по голове. Прям в груди что-то стиснуло…

Она взяла руку Марселя и прижала к своей груди, показывая, где именно у нее стиснуло. Рука Марселя мгновенно стала горячей и улеглась на привычное место в душистой, мягкой ложбинке.

— Я почувствовала себя как в детстве, в два с половиной года… Ты доверчиво глядишь на взрослого, который должен хранить и оберегать тебя, и получаешь оплеуху… От таких ран уже никогда не оправиться, никогда. Можно изображать гордячку, задирать нос, но сердце-то, сердце стучит. Как барабан…

Голос ее стал совсем детским. Сюсюкающим, доверительным, нежным; он словно наполнял душу Марселя сладкой ватой… Мусечка, моя мусечка, как чудесно вновь слышать тебя, девочка моя, красавица моя, золотая моя амазонка… говори со мной, говори со мной еще, когда ты щебечешь, нанизываешь слова, словно плетешь кружева, я воскресаю из мертвых, жизнь без тебя — бесплодная пустыня, без тебя незачем мне вставать по утрам, без тебя солнце в окне светит тускло и бессмысленно.

Анриетта Гробз поднялась в кабинет Марселя и, не найдя там ни Жозианы, ни своего мужа, отправилась на поиски Рене. Она обнаружила его на складе, он ругался с рабочим, озабоченно скребущим в затылке: для поддонов на верхних полках уже не было места. Анриетта ждала в сторонке, когда он освободится. Ее лицо было наштукатурено, как фреска после реставрации; надо всем этим великолепием гордо царила шляпа, словно отбитый у врага трофей. Рене, обернувшись, наконец-то заметил ее. Быстрый взгляд на окна своего кабинета — и он убедился, что повздорившие любовники спрятались под окном! Он отпустил рабочего и спросил у Анриетты, чем может быть ей полезен.

— Я ищу Марселя.

— Он, верно, у себя.

— Его там нет.

Она говорила, как всегда, отрывисто и сухо. Рене сделал вид, что удивлен, картинно призадумался, пристально рассматривая Анриетту. Розовая пудра подчеркивала сухие, раздраженные складки у рта и сеть тоненьких морщинок. Нос торчал, как клюв хищной птицы, и вся ее старая физиономия, казалось, присборена к брезгливо поджатым губам, таким тонким, что их уже невозможно было накрасить, не замазав кожу вокруг.

Анриетта постаралась изобразить на своем лице улыбку: сперва обнадеживающую, сулящую хорошие чаевые, потом разочарованную, презрительную, стирающую с лица земли лгуна, что обманул ее доверие. Она унизила себя разговором с этим Рене, надеясь, что он ей все объяснит, но, убедившись в его бесполезности, молча развернулась и отправилась назад. «Господи, — подумал Рене, — ну и женщина! Нежная, как удар дубиной! Когда ее видишь, кажется, что ничто не способно доставить ей удовольствие: ни еда, ни питье, никакие развлечения. Она весь мир готова динамитом взорвать! Все-то у нее под контролем, все проверено и подсчитано: в каждом движении расчет. Не человек, а калькулятор».

— Подожду его в кабинете, — прошипела она на ходу.

— Конечно-конечно, — сказал Рене. — Если увижу его, скажу, что вы тут.

А в это время, скорчившись в три погибели, Марсель и Жозиана продолжали выяснять отношения.

— Ты изменяла мне с Шавалем?

— Нет, не изменяла… Я погуляла с ним как-то вечерком — от скуки. Просто под руку попался. На его месте мог быть любой.

— А ты меня хоть немножко любишь?

Он пододвинулся ближе, почти сложившись пополам, и задышал жарко и часто.

— Я просто тебя люблю, мой волчище, без немножко.

Она вздохнула и уронила голову на плечо Марселя.

— Ох, как же я скучал по тебе!

— А я как скучала! Ты представить себе не можешь!

Удивленные, растерянные, они жались друг к другу, как подростки, перелезшие через школьный забор, чтобы покурить. Тихо шептались в душном, пропахшем прелой шерстью полумраке.

Потом умолкли и долго сидели неподвижно. Их пальцы встретились, узнали друг друга: Жозиана вспомнила эту нежность и теплоту, как ребенок узнает знакомый с детства пейзаж. Глаза их привыкли к темноте, они уже различали очертания предметов. Плевать, что он старый, толстый, некрасивый, это мой мужчина, моя глина, я леплю из нее любовь и смех, счастье и страдание, я вся принадлежу ему, я могу рассказать его всего наизусть, закрыв глаза, я знаю, что он скажет, прежде чем он откроет рот, я читаю его мысли, я вижу его насквозь, даже сквозь толстое брюхо… я могу рассказать его наизусть.