Желтый караван

Сидит очень спокойная, всем довольная, равнодушная даже или даже иронически улыбающаяся девушка. Очень, кстати, симпатичная девушка с косой. Ковыряет носком туфли (новой, но открытой не по сезону) хвою. Жуки бегут во все стороны. Переполох у жуков. Но она их не видит.

Доска в заборе обломилась, и рыхлые, как ржаные пряники, куски бесшумно ссыпались в крапиву.

— Фи-фи, фи-фи-фи! — свистнул он. Позывные. Таким-то свистом, начальной фразой из песенки, кажется, из фильма «Моя любовь», он вызывал прошлым летом своего главного друга Ваньку.

Она сложила руки на коленях и не повернула головы.

Сергей пролез в щель. При этом еще одна доска развалилась.

— Привет! Всю вашу дачу развалил!

— Привет, предположим. Ты мне как собачке свистишь?

— Брось! Это позывные! Для лучших друзей!

— Ну и на том спасибо.

Он сел на корточки возле скамьи и стал озираться:

— А у вас в саду все зазеленело!

— А у вас? На другом конце земного шарика?

— И у нас тоже, честно говоря. Тоже почему-то зазеленело… а мы вчера с Ванькой ходили в лес. Воды-ы!

Он поднял голый сучок с развилкой, достал нож и стал строгать сучок. Тут она заметила, что руки у него дрожат. Ее обдало жаром, и она засмеялась:

— Рогатку делаешь? Маленький, что ли?

— Да я так… я ни одной птицы за всю жизнь не убил! Они все мои друзья!

— Ну да. Они тоже тебе так свистят: фью-фью, фью-фью-фью!

— А как же?! Так и свистят.

Она не меняла позы. Он строгал сучок. Но понял, что руки выдают его, неловко отшвырнул сучок и спрятал нож. Потом он встал:

— Все! Не могу больше. Ты получила записку?

— Да. Конечно, получила. Да ты сядь. Посиди.

С полей волнами шел грачиный галдеж. Суетились жуки и мухи.

Он сел рядом.

— Расскажи что-нибудь, — усмехнулась она, — например, анекдот?

— Что? — спросил он шепотом.

— Вон там не Ванька твой пробежал? Вон за соснами?

— Нет, — сказал он, не взглянув в ту сторону.

— Вот, — сказала она.

— Ты мне ничего сказать… не хочешь?

— Об этом же рано вообще говорить. Дружба между нами…

— Дружба?

— А что же… еще?

И куда подевались его плечи? Сжался, опустил лохматую голову.

— Ну ясно.

Она не смогла больше всего этого вынести и положила горячую руку ему на плечо:

— Как же ты… в такой холод? В одной рубашке…

Он посмотрел в ее заплывшие слезами серые глаза.

Кто-то и правда пробежал за забором, но они не шевельнулись… Она дышала неслышно. Туп-туп-туп, — пробежал кто-то за забором.

— А как же… тебя ведь возьмут в армию?

— А я вернусь.

Он вернулся. И через три года черная, с высоким кузовом машина остановилась у того забора. Может быть, она могла проехать чуть дальше, к даче, где жили тогда Гинзбурги? За ними приехали через день. Маленькая мать этого Гинзбурга бежала по растоптанной, голой дороге под огромным небом…

В прошлом году Анна Ивановна на полчаса заехала в Перловку. Все изменилось, но сад остался. И земля снова набухла. Из нее погнало ростки и соки. Дряхлый забор пересекали стремительно зеленеющие стрелы бузинных и черемуховых веток, в щелях сверкало развороченное поле, трава родилась снова, не оставила голыми ран и следов на земле, все забила, заплела, покрыла, гомон грачей катился под гулким небом, осыпало землю тревожным движением, тенями и обрывками света. И у той скамьи взрывал ветер старые листья, сеял хвоей, механически посвистывал в дырах забора.

Она стояла у скамьи, а вокруг был весь этот колючий, движущийся, пустой мир. Но в комнате, где тикают часы и слышно, как капает с крыши — там нестерпимо. Нельзя видеть за ясными стеклами забор, улицу, дома, трубы, поле — бесконечный мир, где его больше нет…

— Фью-фью, фью-фью-фью!

Она шарахнулась, отбежала. Но весь метельный сад был пуст и весь виден.

— Фью-фью?

На ветке сидел скворец.

— Ты?!

Он не улетел. Словно ждал, что она скажет, и смотрел лукаво.

— Ты вспомнил его, чудак? Ты не смог бы столько прожить!

Чудак сконфуженно повертел башкой, подмигнул черным глазом.

— Ну вот, ну вот! Я так и знала! Это он тебя научил! Он приходил когда, он свистел! Да? А ты все видел… ты знаешь все секреты, все помнишь? Ты такой хитрый! А? Мы с тобой помним? Чудак! Ты всем передавай привет, кто его помнит! Ты уходи, дел у тебя много… я тут посижу. А потом уеду. Мы больше не встретимся…

— Мы никогда не встретимся, Аньк?

— Все мы никогда не встретимся.

— Я знала — ты меня не простишь. Но… ты жива и Генка с тобой… а ведь я не знала, мог кто-то еще рассказывать о тебе. Ялдыкин обещал мне, что Саша выживет и вернется… а их уже всех убили.

— Я понимаю.

— Что теперь делать?! — у Азы теперь было лицо сказочной птицы, но углы рта хотелось стереть или замазать, как на неудачном рисунке. Жалкую улыбку следовало убрать.

— Я не оправдываюсь, Аньк. Когда я запихивала тетрадь в этот клавесин, это был ведь пятьдесят третий год. Я боялась за тебя…

— Я понимаю, понимаю.

Летом за этим окном бежали водопады листвы.

Тень на шкафу от примулы, медленно, осторожно и одинаково цветущей на подоконнике, напоминала о лете. Еще летом была надежда.