Желтый караван

Клавесин же привезли на телеге. Выгружали его трое Генкиных знакомых: киномеханик дядя Федя, человек истощенный и очень интеллигентный, еще — Леша, пузатый, двухметровый, по прозвищу Балерина, и еще — вечный возчик, местный дурачок Паша Конский, называвшийся так не потому, что правил лошадью, а, говорят, потому, что происходил не то из Польши, не то из Чехии и настоящая его фамилия была Пашконский. Паша умел говорить только одно слово «оп-мати», но с разными, интонациями. Леша Балерина — бывший диктор радиоузла, говорил много слов, глотая не только окончания, но и приставки с суффиксами. Только дядя Федя выражался очень правильно..

— Береребя! Нуимент! — гудел Леша.

Чрезвычайно худой, с дыбом стоящими ржавыми волосьями, оттого похожий сбоку на перевернутую корявую метлу, дядя Федя понимал его, но не соглашался:

— Алексей! Это недостаточно логично! Мы с тобой нарушим процедуру и изменим инженерную конструкцию аппарата.

Инженерную конструкцию они, кажется, еще не нарушили. Кучка песка (место уединения кошек и общения детей) приняла на себя вставший на попа клавесин.

— Ну вот, Алексей! Теперь достаточно сложно будет приспосабливать лямки.

— Как-н-бдьхрен!

— Оп-мати? — голая головка Паши сверкнула из-за клавесина.

— Там, не спорь, Алексей, нам удалось сделать вынос аппарата более прилично.

«Там» — это на Юркином крыльце. Там клавесин провожала Юркина бабушка — перетянутая дама с маленькой, на длинной шее головкой, с одного бока которой (головы) торчал серебряный с чернью шар строгой прически, с другого — точеный носик. После каждой фразы Юркина бабушка поджимала тонкие губы, и казалось, что фраза обрывается на обиженной ноте:

— Я бы не продала инструмент, — объясняла она соседке, — но у Анны Ивановны, как она уверяет, растет, видите, ли, необыкновенно музыкальный сын. Какое кому дело, сколько у кого музыкальных инструментов? Или и это тоже кто-то учитывает?

— А на нем можно разве играть?

— Надо вызвать человека. Настройщика. Эти вещи делались на века. Это изготовлено уважающими себя, добросовестными людьми и, в сущности, это антиквариат. Это гораздо больше стоит. Но у Анны Ивановны нет средств. Я сожалею об инструменте!

Она не стала дожидаться, пока телега с клавесином отчалит от крыльца, и молодой походкой удалилась в комнаты, уравновешенная и перетянутая, как коринфская ваза.

А клавесин вывезли на улицу, в тот порывисто-ветреный, яркий день с синим небом в стеклах, с блестками взлетающего мусора и снежными наносами чертополошьего пуха у подножий лип.

— Дядь Федь! — кричали встречные. — Никак, баб Груню ухайдакал?!

— Это музыкальный антикварный инструмент, — скорбно сообщал дядя Федя, бредущий за телегой в классической позе неутешного родственника, по щиколотки в пыли, которую ветер аккуратно прибирал из-под колес.

— Музмент! — Леша Балерина подпрыгивал на клавесине, отчего в нем задавленно гудело. — Анване!

— Оп-мати!

— Федя! На выход! — не унимались на «Главном тротуаре». — Стакан есть?

Но дядя Федя шествовал отрешенно, словно и впрямь в черном ящике опережала живых его мать-бабка-ругатель-курилка Груня, бывшая «атаманша». Но не была ли связана тогда похоронная идея еще и с этой улицей, устремленной к густо заселенному кладбищу, которое мелькало сквозь гребешок липовых стволов? Но свернули направо, в дрожащий от теней переулок. Именно дядя Федя и спас теперь клавесин при выгрузке, направив торец его в песчаную кучу, а потом, уже в дверях, занес ловко свой конец ящика, избежав столкновения с косяком. Во второй двери клавесин завяз. Получилась прямо гравюра Валлотона, но наоборот: белые от пыли, очень серьезные мужчины пропихивают (опять же не выносят, а вносят) черный страшный ящик.

— Давесмай! — Леша сорвал верхнюю петлю.

— Алексей! Мы же изменим всю инженерную конструкцию двери. Надо не снимать с петель двери, а возможно шире раскрыть вторую створку.

— Аячтоде?!

— Я предполагаю, что общая перспектива для внесения инструмента откроется, если мы развернем как раз левую створку, Алексей!

По той самой лестнице, по ступенькам, «сосчитанным» Генкиным лбом, совершилось вознесение к распахнутой последней двери, за которой в позе Марии Магдалины застыла Анна Ивановна.

— Допоздна не брякать! — предупредил желчный и жилистый дядя Марчук — главный водитель автобуса.

— О! — восхитился Израэль Осипович — тихий зубной врач. — Вы же разве не знаете, как теряется скрипка без аккомпанемента? Пускай Гена поскорее научится…

За дверью Израэля Осиповича благородно золотилась на стене изящная хвостатая «восьмерка», тонко исчерченная струнами, подбитая коричневой тенью невыгоревших обоев. Но смычка у него, кажется, никогда не было.

Клавесин раздраженно кашлянул и привалился к дальней стене. Тут, думала Анна Ивановна, его будет не так уж слышно соседям.

— Довез! Ну и апп!

— Я надеюсь, что основной механизм цел. Трудности были с подъемом, — руки у дяди Феди тряслись, ржавые патлы все тянулись вверх, словно потолок был намагничен.

— Спасибо вам! Я дам одной бумажкой?

— Оп-мати?!

— Хорошо. Вам, Паша, отдельно. Вот. Хватит?