Жена наверху

Вечеринка проходит в «Тутвейлере», старом отеле в Бирмингеме, который всегда нравился Беа. Всего полгода назад Бланш сыграла здесь свою свадьбу, и тогда Беа поняла, что просто обязана тоже провести в этом отеле какое-то мероприятие. Запуск новейшей коллекции «Сазерн-Мэнорс» и празднование выхода акций компании на широкий рынок показались идеальным поводом, и Беа потратила месяцы на планирование каждой мелочи. Когда наступает долгожданный день, торжественный прием превосходит все ее ожидания.

Банкетный зал украшен символикой «Сазерн-Мэнорс», на каждом столе яблоко из чистого серебра, или хрустальная свинья, или ваза из выдувного стекла, украшенная клетчатым бантом. Все выглядит стильно и элегантно, но в то же время сердечно и дружелюбно, как и пропагандирует бренд, над которым Беа трудилась в течение последних нескольких лет. Она сама пытается быть его воплощением: ее платье красиво сшитое и возмутительно дорогое, но не слишком нарядное, а украшения аскетичны.

Бланш в длинном черном платье выглядит разодетой в пух и прах; она увешана бриллиантами, и Беа злорадствует над тем, как неуместно выглядит Бланш в этом пространстве, которое когда-то открыла первой.

Вечер проходит идеально, и Беа – идеальная хозяйка даже несмотря на то, что, взглянув на молодые пары в комнате, она понимает, чего ей самой не хватает. Супруг – единственное, чего ей недостает, и, наблюдая, как Бланш берет Триппа под руку, Беа удивляется, почему до сих пор не задумывалась о романтической части своей жизни. Она знает, что в основном это связано с тем, что ей приходилось решать более насущные проблемы: с момента окончания колледжа «Сазерн-Мэнорс» стала для нее целым миром, но теперь Беа внезапно остро чувствует нехватку и понимает, что с этим надо что-то делать.

Но не сегодня. Сегодняшний вечер целиком посвящен ей, ее успеху. Тому, чего она добилась с нуля.

Среди гостей находится и ее мать, одетая в мятно-зеленое платье. Беа сама выбрала это платье для нее, потому что считала, что оно будет красиво смотреться с ее светло-рыжими волосами, но теперь видит, что это было ошибкой: такой цвет лишь подчеркивает желтый, болезненный оттенок кожи и придает матери усталый и увядший вид.

– Мама, ты не хочешь подняться в свою комнату? – тихо спрашивает Беа, наклоняясь ближе к матери, сидящей за столом с бутылкой газированной воды у локтя. Беа дала всем официантам строгие указания не наливать матери спиртного, и пока что они, похоже, ее не подвели.

– Нет, – спокойно отвечает мама и дрожащей рукой откидывает волосы назад.

Сегодня она тоже носит бриллианты – не в таком количестве, как Бланш, и явно давно не чищенные, судя по тусклому блеску. Беа поздно спохватывается, что забыла подарить маме новые украшения, что-нибудь от «Сазерн-Мэнорс».

– Я так горжусь тобой, Берта-Медвежонок, – улыбается мама. Беа покорно позволяет ей называть себя этим именем. Сегодня вечером она наконец оставила прошлое позади, стала новенькой, как с иголочки.

Остаток вечера Беа прохаживается между гостями, и это ошибка с ее стороны. Ей следовало присматривать за матерью, настоять, чтобы та поднялась в свою комнату. И, конечно, она не осознает этой ошибки, пока не поднимается на трибуну, чтобы произнести речь, поблагодарить гостей за то, что пришли, что поддерживали «Сазерн-Мэнорс» на пути к успеху. Что поддерживали ее.

– «Сазерн-Мэнорс» – это семья. – Голос Беа звенит из звуковых колонок. – И свое начало эта компания берет из моей собственной семьи: из антикварных предметов моей матери; из лоскутных одеял бабушки; из любви моего отца к тяжелым бокалам для бурбона.

Толпа вежливо смеется, а Беа впивается пальцами в край подиума, размышляя, что ее отцу всегда было наплевать, из чего пить, лишь бы спиртное не заканчивалось. Что она в глаза не видела свою бабушку, и все более-менее ценное в доме ее матери было продано еще до ее рождения. Беа понимает, что лжет людям, но она лжет всем вокруг уже столько времени, что даже в голову не приходит, что мама не согласится с ее словами. С чего бы маме возражать, если именно эта ложь обеспечивает ее выпивкой и дает возможность делать покупки в роскошных универмагах?

Беа знает, что сейчас случится, за мгновение до того, как все начинается, и от этого только хуже, ведь она уже никак не может предотвратить катастрофу.

На ее глазах мать поднимается со своего места, она нетвердо держится на ногах, покачивается, даже просто стоя. У Беа перехватывает горло, а сердце обрывается.

– Берта, ради бога, о чем ты говоришь? – обращается к ней мама, ее голос разносится над толпой, хотя слова она произносит невнятно.

Несколько голов поворачиваются в ее сторону. Беа вспоминает, что никто из собравшихся – никто, кроме Бланш, – не знает ее настоящего имени.

– Ее папа не отличал бокал для бурбона от пивной бутылки, – весело продолжает мама, как будто все это какой-то забавный анекдот, как будто она не рушит то, что построила Беа.

Аутентичность. Это идиотское модное словечко упоминается во всех их маркетинговых материалах, и вот ее мать разносит все к чертям.

– А ее бабуля Фрэнсис умерла еще до того…

Все происходит, как в замедленной съемке: мама поворачивается, чтобы обратиться к своим соседям по столу, одновременно с этим официант шагает вперед, высоко подняв поднос с бокалами шампанского – не с обычными, естественно, а от «Сазерн-Мэнорс», небольшими фужерами в форме половинок персика со стеклянными листьями. Столкновение почти похоже на балетный пируэт. Почти. Мама наступает на подол своего платья, официант пытается поймать ее и каким-то образом удержать свой поднос.

Мама падает на пол под звон разбитого стекла, официант неловко присаживается рядом с ней, наконец бросив свой поднос, чтобы схватить маму за локоть, а она смеется. На тыльной стороне ее ладони расплывается ярко-красное пятно крови, и она машинально вытирает руку о платье на глазах у застывшей от шока Беа.

– Упс! – продолжает смеяться мама.

Ее лицо пунцовое. Беа по-прежнему не может пошевелиться, не может заставить себя пересечь банкетный зал, чтобы проверить, все ли с мамой в порядке, помочь ей подняться на ноги.

Это делает Бланш.

Годы спустя Беа будет видеть как наяву: Бланш поднимает маму, бормоча что-то об этих старых коврах, о новых туфлях, оправдывая маму всеми возможными способами, словно никому совершенно не заметно, насколько та пьяна. Только почувствовав на себе взгляд Бланш, Беа вновь обретает способность двигаться. Она подходит и с кривой улыбкой берет мать под другую руку.

– Давай отведем тебя наверх, – предлагает она.

Мать, улыбаясь и пребывая в блаженстве от паров алкоголя и бог знает от чего еще, позволяет увести себя из зала, как ребенка.

Позже Беа и Бланш сидят в гостиной в номере Беа. У Бланш в руках бокал вина, но Беа пьет бутилированную воду, не в силах сейчас вынести даже запах алкоголя.

– Почему ты не сказала мне, что все настолько плохо? – спрашивает Бланш.

Что Беа может на это ответить? Что она сама не знала, что все настолько плохо? Это ложь. Что она не хотела, чтобы кто-то еще знал, насколько все плохо на самом деле? Это ближе к истине, но слишком трудно признать, слишком стыдно и больно. Вместо этого Беа пожимает плечами:

– Я была так занята, что в последнее время не уделяла ей достаточно внимания. Я всегда знала, что она любит выпить вечером по коктейлю, но такое…

Беа напускает на себя растерянный вид, словно никогда не предполагала варианта, что мать напьется и опозорит ее, словно не привыкла к такому с детства.

– Может, ей нужна медицинская помощь? – предлагает Бланш.

Она отпивает из бокала, затем, замерев, смотрит на него – по-видимому, сообразив, что обсуждение лечения от алкогольной зависимости одновременно с распитием «Пино Гриджио» может выглядеть со стороны неоднозначно.

– Я вернусь в Калеру, – наконец произносит Беа, со стуком поставив бутылку с водой на стойку бара. – Присмотрю за ней какое-то время, верну ее на правильный путь.

Бланш хмурится.

– Ты уверена… – начинает она, но Беа обрывает ее взмахом руки.

– Я знаю, что ей нужно.

Никто не знает ее мать так, как Беа.