Женщина в море

Ко мне, переваливаясь с боку на бок, направляется Блекман и, растягивая, как резину, свои толстые вывороченные губы в улыбку, еще издали кричит пропившимся голосом:

— Вы здесь, друг? А я в кубрике место для ночлега приготовил. Будем спать вместе. А то одеяло у нас только одно.

— Спасибо.

Мы приближаемся к молу, сложенному из тяжелых квадратных кусков гранита, безмолвному стражу, охраняющему вход в гавань от разъяренных волн, подставляя под их удары свою каменную несокрушимую грудь.

Боцман, средних лет, коренастый, с большой угловатой головой, плотно сидящей на широких плечах, — кажется, что он совсем не имеет шеи, — согнулся над люком и громко кричит:

— Все наверх!

Несколько матросов, застрявших в кубрике, выбегают на палубу.

Откинув назад голову, боцман не спускает глаз с капитана, очень высокого и мрачного человека, прохаживающегося по мостику, и, по его знаку, повернув к нам свое лицо, тысячи раз битое, с перешибленной переносицей, командует:

— По мачтам! Паруса ставить!

Мы с Блекманом и другими матросами, поднявшись по зыбким вантам на мачту, работаем на реях, а часть команды остается на палубе, приготовляя шкоты для растягивания парусов.

Не успев привыкнуть к новому судну, к новым порядкам, мы возимся с постановкой парусов невероятно долго, вызывая этим раздраженную ругань боцмана, беспокойно бегающего по палубе.

Паровой катер, отпустив буксир, попыхивая дымом, возвращается в гавань, а «Нептун», туго набитый разными товарами, по мере того как окрыляются его мачты белыми большими полотнищами, вздрагивает и гудит снастями, точно просыпается после долгого летаргического сна. Наконец он трогается и скоро, пользуясь хорошим попутным ветром, несется вперед полным ходом, лишь слегка покачиваясь. Он держит курс на Александрию.

— Идем, друг, отдохнем, — говорит мне Блекман, когда мы освободились от работы. — С двенадцати нам на вахту…

— Я побуду немного на палубе.

— Как хотите, а мне скучно здесь.

Потом, увидев Джима, обращается к нему:

— Ну, старина, дела наши идут, кажется, недурно!

— Об этом скажем, когда вернемся из плавания.

— Верно, сто чертей вам в горло!

Они оба спускаются вниз.

Земля все удаляется, а впереди все шире развертывается море, маня неизвестным будущим. Город и огромнейшая гавань, теряя ясность очертаний, постепенно уменьшаются, точно тают в чадном воздухе. Только теперь у меня пламенем вспыхивает в груди желание вернуться обратно, туда, где я оставил свою мечту. Хочется крикнуть на мостик:

— Капитан! Я не хочу больше служить на вашем дурацком судне!

Потом броситься в холодную воду и вплавь добраться до стенки гавани.

Но нет, этого не будет! Пусть, как черная смола, которой заливают на корабле щели, кипит в моем сердце жгучая тоска, — я не вернусь в этот город до тех пор, пока не кончу рейса, да и то, может быть, только затем, чтобы взять свои вещи и книги, оставленные на квартире. Ко мне на время возвращается твердость духа.

Я направляюсь к корме, где, о чем-то разговаривая между собою, стоят: рыжий англичанин, высокий и спокойный, с большими и немного припухшими, точно отмороженными ушами, и маленький, но очень упругий, смуглый, как бронза, японец.

— Как вас зовут? — улыбаясь, спрашиваю их.

Они почти в один голос отвечают:

— Алекс Шелло.

— Киманодзи.

— Вот и отлично! Будем друзьями. А меня величают Антоном. Не правда ли, что нам предстоит отличное плавание? Я рад, что попал на такое судно…

Две пары глаз — вороненых, беспокойно бегающих в перекошенных щелях, и серых, влажно блестящих, точно покрытых жиром, — смотрят на меня, ощупывая с ног до головы.

— Да-а, — тянет рыжий Шелло, — когда человеку в жизни больше ничего не остается, как только в петлю лезть, то и на этом свином корыте плавание покажется хорошим.

Я громко смеюсь и отхожу, оставив их в недоумении.

На мгновение Шелло показался мне знакомым, где-то я будто видел его, — всматриваюсь в красное, сыто лоснящееся лицо, слегка обрызганное веснушками, и не могу припомнить. Меня окончательно сбивает с толку глубокий шрам на левой щеке, точно проткнутой ножом.

Боцман все еще не может успокоиться и, покрикивая, озабоченно бегает вокруг вахтенных матросов, делая им указания, заставляя одни снасти подтягивать, другие ослаблять. Здесь, на просторе, ветер дует сильнее, свистя в снастях, напружинивая паруса, ярусами уходящие вверх. Город кажется маленьким серым пятном, но затем и оно исчезает за горизонтом, — остается только море да небо. Кружась в воздухе, обгоняя «Нептун» и отставая, нас с криком провожают белогрудые чайки.

— До свиданья, Амелия! Мне спать пора…

С тяжкими думами я спускаюсь в кубрик.

V