Женщины, которые любили Есенина

Пролетарский поэт Николай Полетаев тоже отметил, как изменился Есенин внешне: «Это был не тот Есенин: лицо было опухшее, дряблое, его движения утратили свою силу и гибкость. Было видно, что он много пьет».

Точно так же был поражен переменой в Есенине писатель Георгий Устинов. «Он вернулся, — писал Устинов о Есенине, — совершенно иным, еще более раздавленным и еще более буйным.

Было все более тяжело видеть его. Он становился невыносимым, это был совершенно другой Есенин — не тот, которого я знал в 1919 году с его живым, ищущим умом, с его метафизическими идеями — это был новый человек, совершенно неожиданно постаревший, который долгое время мучительно искал что-то и ничего не нашел. Его знакомство с европейской культурой углубило трещину в личности Есенина, а она и так имела заметную тенденцию расширяться и углубляться».

Любопытные воспоминания о Есенине, только что вернувшемся из-за границы, оставил ленинградский поэт Всеволод Рождественский. Он рассказывал об их совместной с Есениным поездке в Детское Село[4]. «Обоих нас охватили давние царскосельские воспоминания. Мы вернулись к годам нашей литературной юности, припоминали прежних товарищей, первые успехи и неудачи. Есенин оживился, но ненадолго. Глубокая задумчивость опять охватила его. Лицо посерело, словно от непреодолимой усталости.

За ним вообще после возвращения стали замечаться некоторые странности. Он быстро переходил от взрывов веселья к самой черной меланхолии, бывал непривычно замкнут и недоверчив. Сколько раз говорил он, что жизнь опережает его и что он боится оказаться лишним, остаться где-то в стороне. Он ясно понимал трагичность своего положения, но с каким-то непонятным упорством держался за старые иллюзии и с некоторым вызовом подчеркивал иногда свои пристрастия к старой — дедовской и отцовской — деревне, хотя и считал себя «самым яростным попутчиком Советской страны».

Тягостным было для него и то, что, несмотря на всю свою славу, он чувствовал себя бесконечно одиноким. Из чувства гордости он никому не позволил бы жалеть себя, но со свойственной ему чуткостью не мог не понимать, что именно такое отношение все чаще и чаще встречает на своем пути».

Примерно к этому же времени относится и разрыв Есенина с Клюевым.

В середине октября Есенин получил письмо от Клюева, жалостливое, приторно-сладкое: «Умираю с голоду, болен. Хочу посмотреть еще раз своего Сереженьку, чтобы спокойней умереть».

Подруга Гали Бениславской Анна Назарова рассказывала: «Сергей Александрович взволнованно и с большой любовью говорил, какой Клюев чудный, хороший, как он его любит. Решено, что поедет и привезет его в Москву».

Есенин попросил Назарову на время, пока Клюев будет в Москве, уступить ему свою комнату. Она согласилась.

Далее Назарова вспоминает: «Через неделю, может быть меньше, вернулся с Клюевым. В первый момент, когда Клюев вошел в комнату и я увидела его сытое, самодовольное и какое-то нагло-услужливое лицо, что-то упало у меня внутри. По рассказам Сергея Александровича не таким представляла и любила Клюева. Но это был один момент. Тут же отогнала. И обе мы, и я, и Галя, радушно и приветливо поздоровались с Клюевым».

Анне Назаровой вторит Галя Бениславская:

« В четверг приехал Сергей Александрович с Клюевым.

Отвратительным оказался он. Ханжество, жадность, зависть, подлость, обжорство, животное себялюбие и обусловленные всем этим: лицемерие и хитрость — вот сущность этого, когда-то крупного поэта».

В какой-то мере в отношении Клюева прозрел и Есенин. Анна Назарова вспоминала примечательные, полные глубокого смысла слова Есенина, произнесенные им после ухода Клюева:

— Какой он хороший! Хороший… но чужой… Ушел я от него. Нечем связаться. Учитель он был мой, а я его перерос!

Завершение этой встречи ученика со своим бывшим учителем совсем уже смахивало на площадный фарс. Описание этого финала оставил Анатолий Мариенгоф.

«Клюев раскрывал пастырские объятия перед меньшими своими братьями по слову, троекратно целовал в губы, называл Есенина Сереженькой и даже меня ласково гладил по колену, приговаривая: «Олень! Олень!»

Есенин к Клюеву был ласков и льстив. Рассказывал о «Россиянах»[5], обмозговывал, как из «старшего брата» вытесать подпорочку для своей «диктатуры», как «Миколаем» смирить Клычкова и Орешина.

А Клюев вздыхал:

— Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь… последние штиблетишки, Сереженька, развалились!

Есенин заказал для Клюева шевровые сапоги.

А вечером в «Стойле» допытывал:

— Ну как же насчет «Россиян», Николай?

— А я кумекаю — ты, Сереженька, голова… тебе красный угол.

— Ты скажи им — Сергею-то Клычкову и Петру, что, мол, «Есенина диктатура».

— Скажу, Сереженька, скажу…

Сапоги делались целую неделю.

Клюев корил Есенина:

— Чего Изадору-то бросил… хорошая баба… Богатая… Вот бы мне ее… плюшевую бы шляпу купил с ямкой и сюртук, Сереженька, из поповского сукна себе справил…

— Справим, Николай, справим! Только бы вот «Россияне»…

А когда шевровые сапоги были готовы, Клюев увязал их в котомочку и в ту же ночь, втихомолку, не простившись ни с кем, уехал из Москвы».