Женщины, о которых думаю ночами

Сначала я почти на нее рассердилась: что это за пример для подражания? Только оказавшись разбитой в обнимку с аптечкой посреди Серенгети, где нет ни капли воды, я с трудом еще как-то могу себе представить, каково это – болеть в таких условиях сто лет назад. Но Карен стойко выдержала все и сумела прожить в Африке почти восемнадцать лет, хотя порой ей приходилось ждать больше года поездки в Европу и визита к врачу. Вероятно, основной причиной таинственных симптомов Карен был прогрессирующий сифилис – несмотря на все прогнозы, в 1925 году излечиться от него у нее не получилось. История болезни подтверждает это: в латентный период – сыпь и лихорадка, которую легко можно спутать с малярией. В дальнейшем – потеря аппетита, бессонница, недомогание, головные боли, неожиданные резкие боли в различных местах, ломота в костях, суставах, в руках и ногах, проблемы с кишечником, конъюнктивит; начинают выпадать волосы, подозрение на отравление. Потом болезнь прячется внутрь и начинает глодать органы, мозг, нервную систему, кости и суставы… а потом странные симптомы всплывают таким непредсказуемым образом, что пациенту ставят диагноз «неврастения» или «мания преследования».

В Европе и Африке конца XIX века сифилис был распространенной, но табуированной болезнью, подобно ВИЧ-инфекции сегодня: о нем не говорили, не описывали в личных дневниках, а если называли, то пользовались эвфемизмами. Зараженный обрекал себя на одиночество и бесконечные физические муки, потому что побочный эффект от лечения ртутью и мышьяком оказывался порой страшнее самого заболевания. В течение первых двух лет после заражения сифилис легко передавался другим, но далее опасность заражения окружающих снижалась, а через семь лет больной заразить уже никого не мог. И если задуматься об интимной жизни Карен и Дениса, в том смысле, насколько это вообще было возможным, то все встает на свои места.

Читая об ужасах люэса[11]

, я открываю для себя в новом свете проведенные Карен годы одиночества в Африке. Не исключено, что подавленное состояние, депрессия, скачки настроения, истерические припадки, всплески энергичности, переходящие в периоды беспросветного уныния, являются частичным следствием ее сифилиса, а не только отсутствия или присутствия Дениса. Сама мысль о болезни может не просто заставить лежать неделями, а иного и сломить окончательно.

Сифилис был окружен таинственностью, считаясь болезнью героев и людей мира искусства. Им страдали все сколь-либо значимые фигуры – от Колумба до Бетховена, от Ницше до Бодлера, от Оскара Уайльда до Ван Гога. В 1926 году Карен пишет брату: «Если бы оно не звучало так ужасно, то я могла бы сказать, что имело смысл заразиться сифилисом, чтобы стать баронессой». А еще позже она поверила в то, что именно благодаря люэсу стала писательницей: «Я отдала дьяволу душу, дьявол же посулил мне, что все отныне пережитое превратится в повествования».

Поэтому возможно, что страдания Карен не были вызваны сифилисом, а только постоянным состоянием отравления: она годами лечила все свои болезни одним отличным, как ей казалось, способом – мышьяком.

На следующий день буквально выковыриваю себя из постели, чтобы отправиться на утреннюю поездку, но девушка-портье сообщает, что Фазаль заболел и его отвезли в клинику. Что?! Накануне он действительно жаловался на боли в животе, но мне и в голову не могло прийти, что все настолько плохо. Интересно, в какую клинику? До цивилизованных мест бог знает как далеко. Портье ничего не знает. Говорят, что некий молодой парень из технической службы должен везти меня вместо него. К счастью, на седьмой день сафари меня уже ничем не напугать. Рано или поздно все решится, а если мне суждено умереть в саванне, то к этому я тоже готова.

Пока Фазаль лежал в клинике, меня отправили по бескрайним равнинам цвета львиной гривы с молодым парнем. Тихо так, что слышно, как шуршат на ветру травинки. В золотистом утреннем свете мимо проходит бесконечный поток зебр. Они идут за вожаком к водопою. Шакалы, роющие в поисках пищи землю, бородавочники, окровавленные пасти улыбающихся и пахнущих падалью гиен, бегущие с задранным хвостом импалы. Гепарды – так далеко, что в бинокль едва удается разглядеть торчащие из травы круглые головы. Мы ждем, что они начнут охотиться за спрятавшимися неподалеку газелями Томпсона, но напрасно. А вот и леопард – пытается прокрасться к импалам, но у него ничего не выходит, потому что за ним самим охотится целая стая туристов с фотоаппаратами.

После полудня мы возвращаемся в отель, а после обеда я становлюсь свидетелем того, как невесть как проникший в пустой зал ресторана павиан стащил свежеиспеченные булочки. Живая жизнь тут повсюду, и только мы изо всех сил пытаемся хоть что-то из себя изобразить.