Когда он пытается увильнуть, я прибегаю к приему, которому он не может сопротивляться: оглядываю его и кивком головы направляю в соседнюю комнату; вот и в тот раз он убрался туда, как собака, которая собиралась укусить, но затем решила вильнуть хвостом. Так мы остались наедине с Лорой, она подсела ко мне и тоже перешла на пиво. Спросила о моей карьере. Умолчав о пролетарском происхождении, я кратко рассказал о школе, университете, политической деятельности: депутат, работаю в комиссиях. Ни слова об отце, инвалиде труда с изувеченными ногами. Он попал под ремень трансмиссии и стал калекой, его обвинили в неосторожности и дали жалкую пенсию. Ни слова о матери, красавице с решительным характером, добрым сердцем и упорной мечтой всех нас вывести в люди.
Задворки в Вуппертале, запах помойки, шмыгающие крысы и серое, вечно капающее белье на жердях. Разве стоило рассказывать обо всем вот этой дамочке в шелках? Мать была католичкой, отец протестантом из Восточной Пруссии, который на все, что ему ни скажи, бурчал: «Ничего, ничего, обойдется» – и не верил даже в социализм. Ковылял к своим приятелям, которые подсовывали ему Кропоткина; две комнаты, уборная и умывальник на лестнице маршем ниже. То, что сегодня называют первым сексуальным опытом, происходило в коридорах и подвале, где мы показывали девчонкам, что есть у нас, а они показывали нам, что есть у них, и мы трогали друг друга, пока не перехватывало дыхание, открывая источник даровой радости; а позже девочки хотели, чтобы у нас все было по-настоящему, и мы им подчинялись.
Стоило ли распространяться об этом закутанной в шелка Лоре (которая между тем все откровеннее показывала, что она действительно женщина) да еще признаваться, что я никогда не мог делать это лежа, только стоя – душевная травма, последствие пролетарских подвальных лестниц… Но Ева терпеливо, нежно, порой со слезами на глазах научила меня
Латынь ли, Адорно, Гегель ели Гёльдерлин – я проклинал отца, когда он наливался, и все же сам покупал шнапс, когда ему нечего было выпить, покупал из солидарности
вопреки Адорно, Гегелю и Гёльдерлину. И, разумеется, я вступил в партию отзывчивых дам, а не в какую-то другую. У них я мог быстрее добиться чего хотел, то есть продвижения. Я хотел расти, а у других это был бы слишком тяжкий и долгий путь. Так что я вступил в партию милосердных дам, которые не давали нам денег, поскольку мы не умели обращаться с ними. Разумеется, я ходил в церковь, хотя бы ради матери, и тем самым не усложнял себе карьеру, я и сейчас посещаю церковь, хотя один вид попа для меня невыносим.Иногда я даже захожу в банк, снимаю со счета деньги, много денег, хотя мне становится страшно от мысли, откуда они берутся, я по-прежнему не умею обращаться с ними. Какое там обращение, ведь у меня нет вкуса. Чтобы правильно обращаться с деньгами, нужен вкус, а его у меня нет, и даже Ева не смогла привить мне его; вкус надо, наверное, иметь врожденный или получить другое воспитание. Вкус есть у мамаши Плуканского, у него самого, у Евы, у Кренгеля и Капспетера. Где ему можно научиться? Помню, как ужаснулась Ева, навестив меня впервые в моем необжитом депутатском логове, она назвала его собачьей конурой, ей все там показалось мерзким и противным. С тех пор одной из наших любимых, но мучительных тем стали вкус и характер: отчего так бывает, что у людей с хорошим вкусом чаще всего дурной характер и наоборот: у людей с дурным вкусом – хороший? Я не в состоянии купить приличный стул, выбрать обои; если приходится покупать посуду, я автоматически ищу безвкусицу конца сороковых годов – к счастью, теперь ее уже не найти. Порой после изысканного дипломатического банкета я тайком еду в ближайшую дешевую закусочную, съедаю сардельку с острым соусом и тарелочку жареной картошки – не могу ждать, пока Ева сварит свой чудесный суп, так я голоден.