Женское освободительное движение в России. Феминизм, нигилизм и большевизм. 1860-1930

На практике это означало, что интимная сторона любви стала почему-то отождествляться с атомизмом и эгоизмом, присущими традиции рационализма, которую русские в это время отвергали. Подлинная любовь должна быть выше простых удовольствий взаимоотношений мужчин и женщин, и для доказательства полноты и чистоты любви ее необходимо подвергнуть педантичному анализу с точки зрения метафизики любви. Результатом такого максималистского подхода к индивидуальной любви и личным отношениям — едва ли подходящим для любопытных глаз — был ряд трагикомических и изначально обреченных на неудачу любовных связей, сбивающих с толку своею запутанностью и причиняющих боль своей тщетностью. Станкевич, для которого любовь «прежде всего, мировая сила, давшая жизнь миру и всему, что в нем живо», не смог ужиться с окружавшими его реальными воплощениями «прекрасных призраков в душе» и покинул страну. С тем же разрушительным энтузиазмом, с которым впоследствии Бакунин во имя анархизма стремился уничтожить Бога, государство, церковь и частную собственность он, вероятно, не способный к нормальной сексуальной жизни, во имя абсолюта испортил не только свою личную жизнь, но и отношения своей сестры со Станкевичем. Для него любовь была «наградой за объективную деятельность мужчины»; и «любовь вне объективного содержания» неизбежно должна была «превратиться в погоню за призраками — тяжелую безрезультатную борьбу неудовлетворенной страсти»[30]

.

Возвышенное понимание любви (равно как и «абсолюта») как способа метафизического слияния всех людей не имело ничего общего с самой идеей эмансипации женщин. И хотя можно утверждать, что учение кружка Станкевича подразумевало полное равенство мужчин и женщин в самых высших его проявлениях (например, в сфере религиозных чувств), пропагандируемая ими философии бездействия едва ли способствовала каким-либо практическим достижениям. Обожествление женщины и преклонение перед ее душой имели мало общего с ее обыденными социальными и сексуальными потребностями, не говоря уже о более амбициозной программе самореализации личности. Говоря словами Нестора Котляревского, суммировавшего мужские представления о женщине в русской литературе того времени, женщина была погружена в состояние «романтической неподвижности»: «Говорила она мало, даже не говорила, а скорее шептала или пела. Смысл ее речи и ее песен был неясен, но в них было много печали. О чем она грустила? Кто разгадает? Во всяком случае, не об отсутствии равноправия. Ее печаль была неземная, и она как будто томилась по горней отчизне. К земным делам, кроме подвига любви, она была равнодушна; она готова была на все жертвы, но никогда не брала ни в чем на себя инициативы; она шла, куда ее вели, покорно; и, наконец, она любила умирать так рано; она торопилась обменять земную жизнь на небесную и в полном цвете сил уже намекала на скорую разлуку…»[31]

.

Несмотря на то, что немецкий идеализм еще некоторое время продолжал учинять в российских умах «метафизические погромы», в 40-х годах XIX в. наблюдается постепенное возвращение французского интеллектуального влияния. В это время французская мысль была активно увлечена «социальным вопросом». Нашедшая свое отражение как в проектах социалистов-утопистов по использованию достижений промышленности для установления социальной справедливости, так и в критических антибуржуазных романах О. де Бальзака, В. Гюго и Ж. Санд, либо же просто выраженная в безумных попытках наполнить старые меха католицизма новыми элементами социально-политического сознания. Французская «идеология» стала усиленно разгонять клубившиеся над значительной частью Европы тяжелые облака немецкой философии, вдохновляя представителей общественной мысли на всем континенте.

Французские писатели этого периода значительное внимание уделяли проблеме женской эмансипации. Помимо причудливых и порой фантастических идей, предлагаемых социальными фантазерами того времени, на первый план были выдвинуты две основные проблемы: «реабилитация плоти» и «реабилитация сердца». Последняя ассоциировалась с так называемыми сенсимонистами, последователями умершего Клода-Анри де Сен-Симона, основавшего в первые годы Июльской монархии хорошо организованный и высоко эффективный пропагандистский кружок. Лидером сенсимонистов был достаточно состоятельный и образованный молодой человек, носивший бороду в подражание Христу, и называвший себя отцом Анфантеном. В эпоху безудержной конкуренции Анфантен проповедовал религиозный коллективизм, выступая за равенство между полами и честность, как противовес классическому буржуазному лицемерию. Основываясь на воззрениях Сен-Симона, Анфантен разработал своеобразную форму мистического социализма, необычную для тех времен смесь социального экспериментаторства и псевдорелигиозности.