Женское счастье

Тамара шла по этому припорошенному льду нетвердо, неровно, и думала странновато, не жалея себя: «Упаду — встану, не хрустальная. Если даже ногу подвихну — выздоровею… А вот как любовь? Поднимется? Выздоровеет ли? Ведь это только кажется, что у большой любви сил много, все одолеет. Наоборот, хрупкая она очень. Большая-то любовь даже маленькой трещинки боится. Даже от равнодушного взгляда страдает… А тут такое: он к другой ходит… Господи, дай мне силы!..»

Снег падал ей на лицо, таял и вместе со слезами, которые тихо катились из ее глаз, пожигал щеки посолоневшей влагою.

С этой влагою в мелких складках под глазами Тамара и переступила порог бабки-Люшиного дома. Горе свое она принесла колдунье неспроста.

— Помоги мне, баб Люш. Люблю я его. Сильно люблю… Влезла эта бессовестная в нашу жизнь, испортит она нам ее. У нее свой муж есть. Она так, для потехи. А мне всю жизнь поковеркает. Помоги, — просила Тамара, доверяясь бабке Люше, первой и единственной.

Старуха разглаживала свалявшуюся оборку своего изношенного фартука, занимая этим пустяшным делом руки, соболезненно слушала горемычный голос землячки.

— А чего ж ты ему, негоднику, баню не устроишь?

— Не могу я так, баб Люш. Не умею. Он тогда узнает, что следила за ним. Пуще обозлится. Хуже бы не было, — всхлипывала Тамара.

— Погоди хныкать-то. Может, это его бывшая зазноба какая. Отойдет, поди… Че с мужика-то возьмешь? Ему перебеситься время требуется. Из холостяцкой вольницы да под каблук жены…

— Да какой уж у меня каблук-то, баб Люш! Я поперек слово боюсь вымолвить.

— А это ты зря. К вольностям его не приучай. Испортишь, — наставляла старуха. — С супружником жить — надо, как на весах, все взвесить… Глядишь, и напридумывала ты чего. Сама говоришь, муженек-то твой от тебя не воротится. Значит, мила ты ему. А другая-то, выходит, пустяк.

— Что же я как второсортная? Или уменья у меня нет любить его? — негромко, только для себя, чтоб этих слов старуха и не слышала вовсе, возражала Тамара и на все увещевания бабки Люши не подкупалась, умоляюще глядела в несостарившиеся остро-черные глаза на старом смуглом лице.

— Помоги, баб Люш. Исстрадалась я. А ты можешь. Я ведь знаю, что можешь.

— Больно много ты знаешь! — вспыхнула бабка Люша, злым взглядом полоснула Тамару и отвернулась от нее.

Тамара враз притихла, всхлипы свои в груди задушила, сидела как мышка напуганная, жалела о своем намеке на темную молву о бабке Люше.

В доме стало как-то особенно тихо, натянуто. Только негромко, но четко и мерно стучал большой будильник на комоде, да где-то, наверное, в печной трубе, на вьюшке, начинался едва заметный вой — должно быть, ветер, заплутав, проваливался в дымоход. Не столько была напряженна тишина внешняя, сколько внутренняя. Тамара чувствовала, что где-то вот он, близок излом: либо бабка Люша прогонит ее, либо оделит чародейным средством.

А молва о бабке Люше шла разная. Было время — и все село, и всю округу мутным облаком накрыли кривотолки, которые будто вечной черной метой остались на репутации знахарки. Сильна дурная слава — как устойчивая, невыводимая ржа! У доброго дела иль подвига жизнь, пожалуй, короче…

Худые слухи о бабке Люше простирались издалека, тогда бабка Люша бабкой еще не была… В годы, когда пришла ей пора расцвести вторым бабьим цветом, в сорокалетние то есть, бабка Люша была однажды приглашена в соседнее село на людные именины. Там-то, на гулянке, за хмельным столом, признакомилась она с молодым казистым кузнецом Григорием — человеком, впрочем, уже при семье, имеющим двух детей-малолеток.

Влюбился тот Григорий в Люшу сразу, шально, нетерпеливо — и во время той же гулянки под шумок сбежал с ней, с черноокой вдовой (муж Люши еще задолго до этого угодил в тюрьму за приписки в лесхозе да с зоны не вернулся: то ли кокнули его там, то ли иссох в болезни). Словом, охмурила и увела Люша из-под самого носа у родной жены молодца Григория, которому еще и тридцати не сравнялось.

Уже с этого момента и выросли ноги разных толков: дескать, там еще, на гулянке, подсыпала Люша Григорию в чарку колдовского зелья, а дальше молодец уж стал сам себе не принадлежащий…

Жена Григория Анна — молодуха, сердцем тоже горячая, — в крик:

«Ах она, стерва! Не отдам Гришу! Меня вон двое пацанов за юбку тянут…» — да мужа назад было, со скандалом, с треском, в законную семью. Тут Люша воспользовалась своими колдовскими талантами во второй раз. Заговором окрутила брошенную женушку Анну, зазвала ее к себе в дом, напоила чаем, а может, и не чаем вовсе, а опять же зельем, а после посыпала ей дорогу — опять же по слухам — каким-то ведьминым средством. С молодухи Анны — вот чудо-то! — как рукой сняло всю любовь и все домогания к своему бывшему.

На бракоразводном суде Анна даже единой слезинки не пролила по нем, окаянном, хотя оставалась одна с двумя мальцами и вынуждена была съехать из дому, так как жила в свекровнином доме. А позже дело даже дальше зашло: дети перестали в Григории отца узнавать…