Жерар Депардьё

Говоря начистоту, бывший «жиган» из департамента Эндр вовсе не горел желанием отправиться на полтора года служить вместе со своими ровесниками-призывниками (тогда служба по призыву была обязательной). Конечно, его положение в обществе было настолько неопределенным, что в данном случае казарму можно было бы считать временным пристанищем, с гарантированными крышей над головой и куском хлеба. Но ему намекнули, что военные заведения и принятые там порядки не способствуют раскрытию личности того, кто в них пребывает. Уклониться? Да, но как? Об отсрочке и речи быть не могло: она существовала только для студентов и учащихся консерватории. Отказаться от службы по религиозным причинам? Уж больно это сложное дело. Еще более рискованным было дезертирство. А почему бы не «откосить» по медицинской линии? — надоумили его приятели с улицы Гласьер; они же объяснили, как заполучить нужную справку от врача. Кто окажет такую любезность? Мишель Пилорже вспомнил про одного психиатра, друга семьи. Когда к нему обратились, он, ни слова ни говоря, согласился выписать драгоценную справку, засвидетельствовав, что молодой Депардьё страдает «патологически повышенной эмоциональностью».

Но радоваться было рано. Почтенное военное ведомство знало уклонистов и симулянтов как облупленных и даже предусматривало их обследование в больнице. Жерару надлежало немедленно явиться в госпиталь при казарме имени Морица Саксонского в Блуа. Призывник не мог отказаться от приглашения под страхом насильственного привода, то есть в сопровождении двух жандармов. И вот наш герой вынужден был явиться один, в указанный день и час, в заведение самого сурового вида. Один? Вообще-то не совсем, как рассказала мне Мишель Подрозник, одна из его тогдашних подружек: Жерар приехал на воображаемом мотоцикле, изображая его тарахтенье. «Ему нужно было во что бы то ни стало сойти за психа. Для великого лицедея, которым он вскоре стал, это было легко. Так что он изображал придурка, не слезающего со своего мотоцикла, издавая губами соответствующие звуки. Он “проехал” по коридору, ворвался в санчасть и кабинет главного врача, постоянно рыча: дрын-дын-дын-дын… Его обследовали целую неделю и в конце концов выдали освобождение по худшей из категорий». Для талантливого симулянта это был успех, однако он еще понятия не имел, какими последствиями грозит его новый статус. Отныне ему был закрыт доступ, например, ко всем руководящим постам, в частности, на государственной службе. Конечно, мы знаем, что Жерар не имел к этому тяги. Зато его приписное свидетельство на долгие годы лишило его возможности сесть за руль. Все автошколы отказывались его принимать, а уж тем более выдавать права. Возможно, именно этим объясняется его пламенная страсть к… мотоциклам.

Избавившись, таким образом, от выполнения своей священной обязанности, Жерар продолжал вести богемную жизнь, которая часто приводила его в такие места, где смешивались представители всех слоев общества. Ему нравилось возникающее при этом ощущение бодрости и волнения, нравилось слушать истории из жизни; его словно что-то толкало навстречу людям. Это была его манера создавать себя, развиваться — завязывая связи, встречаясь со множеством людей во время ночных блужданий или хватаясь за всякую случайную работу, чтобы как-то перебиться. Работа торговым агентом оставила о себе кое-какие трогательные воспоминания: «Я продавал мыло, которое делали слепые, и линзы для телевизоров в окрестностях Блуа. Нужно было продавать, но в то же время я был неубедителен. Я пытался сказать себе: помогать слепым — дело хорошее, ведь это может принести им денег. Вот только денег не поступало, и чаще всего на меня спускали собак. Но однажды я нарвался на больных на всю голову, на отчаявшихся; они хотели меня усыновить. Это была парочка пенсионеров, они показали мне свои дипломы: он был врачом во Французском легионе. Его жена жила с ним, в небольшом домике в пригороде Мо. Они не желали меня отпускать, просили: “Вернись к нам. Возвращайся, Жерар”. Я говорил: “Нет, мне нужно торговать, потому что у меня мало денег”. Помню, тогда номер стоил шесть франков. Я ушел. Как захватывающе было смотреть на чужую жизнь. Моим учебником были другие люди».